Одна вещь поразила нас во время поименной переклички. Депутаты болтали друг с другом, и никто из них не вслушивался в выкликаемые фамилии, за исключением, однако, господ министров-депутатов и всех депутатов, которые были министрами в прошлом. Вот эти не зевали. Они тоже болтали и спорили, но лишь до тех пор, пока дело не доходило до буквы алфавита, с которой начинается их фамилия; тут они замолкали, подходили поближе к трибуне и замирали там с покорностью людей, на собственном опыте изучивших, что такое власть. Любуясь их аккуратностью и добросовестностью, мы говорили себе: нынче повиноваться умеют лишь те, кто научились командовать… между тем в прежние времена считалось, что дело обстоит противоположным образом. […]

Нынче все толкуют об изобретении господина Дагера[367], и нет ничего забавнее, чем объяснения, которые совершенно серьезно дают этому чуду наши салонные мудрецы. Господин Дагер может спать спокойно, его секрет в полной безопасности. Никто и не пытается описать, в чем там дело, всякий говорящий печется только об одном — вставить несколько ученых слов, которые он случайно узнал и не менее случайно запомнил. Тот, у кого друг или дядюшка разбирается в физике, изображает открытие господина Дагера как результат достижений физики; по мнению того, кто был некогда влюблен в дочку химика, Дагер обязан своим изобретением химии; наконец, те, у кого плохо со зрением, сводят все к оптическому эффекту. Наилучший способ избавиться от этих толкователей с их нелепой болтовней — свести их всех вместе; тут польется нескончаемый поток ученых определений, исковерканной латыни и изуродованного древнегреческого; что за бред! что за галиматья! эти разглагольствования хоть кого сведут с ума. Что касается нас, то на сегодняшний день мы поняли вот что: изобретение состоит в том, чтобы запечатлевать отражения предметов. Положим, вы желаете запечатлеть мост Искусств; вот он, ваш мост Искусств, вот его отражение на картинке; все хорошо? нет, все очень плохо; по мосту прошли муж с женой и, сами того не зная, стерли всю вашу картинку. Имейте же совесть, любители прогулок; вы мешаете художнику, который расположился вон там наверху, у окошка.

Наверняка новое изобретение — вещь восхитительная, но понять в нем что бы то ни было мы не в силах: мы выслушали слишком много объяснений.

Неделя опять выдалась сугубо политическая[368]. Политика заменяла нам карнавал, и поделом ей: должна же она хоть как-то вознаградить нас за все те праздники, каких мы лишились по ее вине. Нынешние обстоятельства вносят в умы такую смуту, что тут уж не до развлечений. Люди мечутся в потемках, не зная, что ждет их завтра: печаль или радость, победа или поражение; все только и делают, что присматриваются и прислушиваются; министры говорят: «Обождем! возможно, через несколько дней эти кабинеты будут уже не наши»; претенденты говорят: «Обождем! возможно, через несколько дней мы уже будем министрами, и вот тогда-то…» Тогда-то вся жизнь их изменится; по этой причине и претенденты, и министры не сговариваясь откладывают обеды и приемы[369]. В самом деле, какая огромная разница: быть министром или не быть им; to be or not to be; от этого зависит все: иногда сам обед и всегда — список приглашенных. Сколько важных особ, например, вновь пригласит на обед господин Тьер, если он вернется в министерство! Сколько невоспитанных болтунов господин Моле, напротив, не станет вновь приглашать, если из министерства выйдет! В сущности, один просто унаследует сотрапезников другого.

Не все понимают, какая огромная дистанция пролегает между этими двумя состояниями: быть министром и больше им не быть. Когда бы все это понимали, обнаружилась бы разгадка многих необъяснимых поступков, которые вы объясняете неутоленным честолюбием, а мы — святой наивностью. Мы не имеем в виду господина Тьера; он, как и господин Гизо, может ожидать перемен в своей карьере совершенно спокойно; более того, мы полагаем, что ему катастрофы очень к лицу. Господин Тьер особенно велик после поражения; министерский пьедестал его не красит, борьба же, напротив, придает ему сил; его блестящий ум, его превосходное красноречие — все это немедленно возвращает ему то очарование, какого пребывание в составе кабинета его лишало. Господин Тьер особенно силен тогда, когда отстранен от власти. Поэтому то, что мы сказали давеча о господине Гизо, относится и к господину Тьеру. Он черпает славу из двух источников и, даже прослыв безответственным министром, останется глубоким историком[370]. Но к другим нашим государственным мужам и второстепенным министрам это не относится ни в малейшей степени: эти чего-нибудь стоят только при министерством портфеле. А женщины!.. неужели вы не понимаете, насколько рознятся для государственной жены жизнь обыкновенная и жизнь официальная! Принимать у себя без церемоний супругу английского посла и супругу посла австрийского, его преосвященство папского нунция, княгиню Л…, маршала де…, и проч., и проч.: чувствовать себя с ними на равных, приглашать их запросто, говорить с ними доверительно — это одно, и совсем другое — внезапно вновь слиться с толпой, вновь превратиться из знатной дамы в заурядную обывательницу, и, как простые смертные, иметь случай видеть всех этих влиятельных особ только два-три раза в год, по большим праздникам, а то и вовсе не видеть; согласитесь, что между этими двумя состояниями пролегает пропасть! Одно дело — быть окруженной угодниками и льстецами, и совсем другое — быть всеми забытой и покинутой; одно дело — иметь ложи во всех театрах, и совсем другое — не иметь больше нигде ни одной; одно дело — бывать на представлениях каждый вечер, и совсем другое — не бывать там вовсе. Что ни говори, предаваться веселью и умирать от скуки — вещи разные, и разница эта не может ускользнуть от внимания тех людей, которые испробовали и то и другое. Так что нет ничего удивительного ни в том, с каким нетерпением государственные жены ожидают исхода министерского кризиса, ни в том, какую привлекательность имеет для них министерское звание их супругов. Да и как могло быть иначе? мужчины, которым власть доставляет столько хлопот, любят ее и не могут без нее обойтись; как же не любить ее женщинам, которым она приносит только радости? И вот наши государственные жены мучаются неизвестностью: получат они министерство или не получат? Можно ли будет переехать на новую квартиру или придется оставаться на прежнем месте? Вопросов полно. Все зависит от ближайшего голосования в палате. «Камин дымит, нужно позвать трубочиста. — Обождем; если мы войдем в министерство, трубочиста позовут без нас. — Эта лошадь хромает, нужно ее сменить. — Обождем; если мы войдем в министерство, то купим серых лошадей лорда П…; они выставлены на продажу. — Мои брильянты потускнели, нужно их почистить. — Обождите; того и гляди, мы сможем заказать для них новую оправу». Вечное колебание между светом и тенью, между почестями и отставкой, между триумфом и покоем, между весельем и скукой. Государственные мужи спрашивают себя: «Будет ли у нас конверсия рент? Будет ли интервенция? Будет ли война?» Государственных жен волнуют другие вопросы: «Будут ли у нас приглашения на парадные дипломатические обеды? Будут ли у нас ложи?» Хорошо, если мужам не придется пуститься во все тяжкие ради того, чтобы дать ответы на вопросы жен.

Огюст Пюжен. Фонтан «Четыре времени года» на генеральской улице.

Огюст Пюжен. Фонтан на улице Гайона в предместье Сент-Оноре.