Этот полет восьми путешественников привел нам на память первый опыт такого рода — он состоялся в 1784 году в Лионе, и весь город только о нем и толковал, g января Жозеф Монгольфье, принц де Линь, граф де Лорансен, маркиз де Дампьер и господин Ленуар взлетели из квартала Бротто на левом берегу Роны в монгольфьере, наполненном дымом. Воздушный шар — веревочная сетка, изнутри и снаружи оклеенная бумагой, — двадцать дней подряд, в самую скверную погоду, подвергался на глазах у всего города самым разным испытаниям. Наконец шар взлетел; две с лишним сотни тысяч зрителей съехались со всей округи, чтобы присутствовать при этом событии, — ведь в те далекие годы взлет воздушного шара был в новинку. Пассажиров едва не погубило странное происшествие. Девятнадцатилетний юноша по фамилии Фонтен, хороший знакомый семейства Монгольфье, тщетно домогался чести быть включенным в состав воздушных путешественников; господин Жозеф Монгольфье был неумолим. Тогда юноша прибегнул к отчаянной мере, к хитрости немыслимо дерзкой, однако превосходной — ибо она удалась; он примостился на самой высокой точке ограды и, когда шар стал подниматься в воздух и проплыл мимо него, со всего размаху прыгнул в корзину и приземлился там среди пассажиров, немало изумившихся этому новому способу догонять дилижанс; сотрясение было так сильно, что сетка в нескольких местах порвалась. Шар, правда, продолжал подъем, однако дыра с каждой минутой становилась все больше, и путешественники рисковали вот-вот упасть в Рону, над которой летели; воздушный корабль грозил стать водным, и встревоженная толпа следила за ним с ужасом; в ту же секунду, хотя никто не отдавал приказа и вообще не произнес ни слова, лионцы в едином стихийном порыве бросились к лодкам; вся река вмиг покрылась судами, и каждый лодочник, застыв неподвижно, выискивал в небесах того, кого был уже готов выловить из воды. В корзине тем временем воцарилось уныние; присутствие духа сохраняли только Жозеф Монгольфье и юный Фонтен: они стремились раздуть огонь в горелке и поддержать температуру воздуха внутри шара. Когда путешественники достигли того места, где в Рону впадает Сона, сильный порыв ветра швырнул их в направлении болота Жениссьё, куда они и рухнули. Господин де Лорансен вывихнул руку, господин Монгольфье лишился трех зубов, другие пассажиры более или менее сильно ушиблись. Всех их с почетом доставили назад в Лион, и вечером они явились в театре в ложе наместника; приветствовали их с энтузиазмом, доходившим до исступления. Брат господина Монгольфье занимал место в партере; его узнали и тотчас устроили ему своего рода триумфальное вознесение — подняли его на руках и вынудили расположиться в ложе наместника вместе с героями дня. Что, впрочем, не помешало местным шутникам сложить насчет этого происшествия не одну песенку; лионские ткачи помнят кое-какие из них и по сей день, например ту, что рассказывает о любителях полетов, которых их стремление к небесам привело прямиком в болото.

Теперь, покончив с воздушными шарами 1837 и 1784 годов, перейдем к брильянтам на балу в австрийском посольстве[185]; там их блистало великое множество. Крупные брильянты и длинные волосы снова в моде. Нынче дамы надевают все брильянты, какие имеют, — и даже более того; нынче дамы выставляют напоказ свои волосы — и даже чужие[186]. На балу только и было разговоров что о великолепных брильянтах герцогини де С… «Вы видели? — спрашивал один другого. — Она носит на голове миллиона два, не меньше», — после чего оба отправлялись любоваться роскошной диадемой; впрочем, прекрасные глаза и очаровательное лицо герцогини де С… заставляли столпившихся вокруг нее на мгновение позабыть даже о брильянтах.

Париж пляшет, Париж скачет, Париж забавляется без перерыва; он спешит, поскольку начало Великого поста не за горами. Все кварталы охвачены тревогой; вы ведь слышали, что предместье Сент-Оноре скакнуло так высоко, что едва не взлетело на воздух[187]; от газа случается и не такое; впрочем, сейчас это предместье опять пляшет как ни в чем не бывало; начались большие балы. Что же касается Сен-Жерменского предместья, оно не скачет, оно рушится; но и оно тоже вальсирует, ибо сочло возможным в угоду юным особам прервать траур и в нарядах, и в обрядах. В Сен-Жерменском предместье устраивают скромные вечера для немногих и тщательно избегают всего, что хоть как-то напоминает бал; например, здесь не танцуют — не танцуют, но вальсируют; вальс — это более печально и более прилично; это, можно сказать, дело случая. Кто-то, например, садится к роялю и начинает наигрывать вальс просто так, потому что мелодия нравится; тут все приходят в восторг, просят сыграть этот вальс еще раз и восторгаются еще громче; меж тем единственный способ воздать должное вальсу — это начать вальсировать; сказано — сделано, и вот вам контрабандные радости; бала никто не устраивал, приглашений никто не рассылал, матери по-прежнему облачены в траур, ну а если юные девицы надели белые платья и невзначай сделали несколько туров вальса под аккомпанемент господина де Икс или Леона де Б… — что же в этом дурного? Право, что ни говори, а дух партий дышит, где и как хочет.

Что же касается центра Парижа, он не вальсирует и не танцует, не скачет и не рушится; он кружится, мчится, падает, несется, стремится, клубится, валится, наступает, как армия, налетает, как ураган, обрушивается, как лавина, проносится, как самум; ад разверзается, демоны являются погостить на земле; кажется, что Шарантон[188] опустел, а Вечный жид пустился в свое бесконечное странствие; Мазепа мчится, привязанный к спине дикой лошади[189]; Ленора в объятиях мертвого жениха скачет сквозь леса и пустыни и не остановится, пока не умрет[190]; бредовые видения, кошмары, шабаш — все эти чудовищные наслаждения именуются двумя словами: галоп Мюзара[191]. Балы-маскарады на улице Сент-Оноре в нынешнем году пользуются таким же успехом, как и в прошлом. Наше положение… наш… траур[192] не позволяет нам их посетить; но мы можем рассказать о том, что там происходит… то есть нет, мы, конечно, не можем об этом рассказать, но можем приблизительно повторить то, что рассказывают о них другие. Кадриль из «Гугенотов»[193] имеет вид чудесный и в высшей степени фантастический; люстры гаснут, и зала озаряется красноватым светом, словно при пожаре; странное впечатление производят в подобном освещении радостные лица и развеселые маскарадные костюмы всех сортов и цветов. Все эти шумные призраки, все эти демоны наслаждения и безумия обрушиваются сверху, подступают сбоку, и все это кружится и кружится, катится и катится, мчится и мчится, толпится, пихается, толкается, спотыкается, уходит и возвращается, отступает и наступает, наступает еще, и еще, и еще, ни на секунду не останавливаясь, а набат гремит, а тамтам звучит, а оркестр неумолим: он ускоряет темп, он не дает ни секунды роздыха; он мастерски воспроизводит звуки стрельбы; слышатся крики, жалобы и хохот; идет гражданская война, настал час всеобщей резни: иллюзия самая полная. Как видите, в Париже по-прежнему все развлекаются: одни печально, другие роскошно, третьи откровенно; каждый на свой лад, но развлекаются все — за исключением тех, кому развлечения наскучили.

Кроме гриппа, третьеразрядного наказания Господня, недавно завезенного к нам из Лондона, рассказывать на этой неделе решительно не о чем, но поскольку у нас все убеждены, что если тебе нечего сказать — это еще не причина для того, чтобы ничего не говорить, то, когда новостей нет, их изобретают. В Париже ложная весть существует примерно неделю; разумеется, существование это нельзя назвать всеобщим и полноценным, ибо в тот момент, когда она начинает свою жизнь в том квартале, где ей суждено умереть, в том квартале, где родилась, она уже близка к смерти; впрочем, как бы там ни было, окончательно опровергнуть ее прежде чем через неделю никому не удается, с другой стороны, распуская слух, которому суждено просуществовать всего неделю, вы ничем не рискуете. В этом году воображение парижан отличается весьма малым разнообразием и еще меньшей веселостью. Все, на что оно способно, — это известие об очередной смерти; забавы ради парижане не погнушались похоронить даже Мюзара: поистине, у них нет ничего святого. Но самое восхитительное заключается в том, что, сколько бы якобы умершие люди ни доказывали, что они живы, это нисколько не мешает слухам об их смерти разгуливать по огромному городу; стоит только пустить слух — и его уже не остановишь; ложная весть дает побеги повсюду, и для того, чтобы выкорчевать ее из нечистой почвы человеческого разумения, приходится совершать самые громкие подвиги: только так мнимый покойник сможет убедить людей, его оплакивающих, что он принадлежит к сонму живых; возможно, впрочем, что не поможет и это: найдутся упрямцы, которые, увидев вас, скорее согласятся поверить, что вы воскресли, чем признать, что напрасно принимали на веру россказни о вашей смерти. Да! для людей с богатым воображением Париж — великий город; в провинции жизнь куда беднее, так что ложные вести приходится доставлять туда из столицы вместе со шляпами, лентами и охотничьими ружьями; жителя маленького городка так запросто не уморишь. Вы скажете: «Такой-то умер», а он через пять минут выйдет прогуляться по главной улице городка; провинциалы обречены вышивать по реальной канве, а это дело неблагодарное; ведь провинциальная действительность сводится к событиям совсем простым: тут умер кот, там из яиц вылупились канарейки, у одного подгорел омлет, у другого собака свалилась в пруд, супрефект дал обед, через город без остановки проследовал никому не известный путешественник, одна дама отдала покрасить занавески в белый цвет, одна барышня явилась в церковь в новом платье, семейство Буржино выписало из Парижа рояль, девицы П… нарядились в платья с узкими рукавами, и прочие известия в том же роде, за неимением лучшего исполняющие роль свежих новостей. Провинциальные жители сами смеются над собой и говорят совершенно справедливо: «Для нас все это — настоящие события; больше-то нам говорить не о чем!» Да зачем же в таком случае говорить? Говорить ради того, чтобы говорить, — это чистое безумие. Вы ведь не поете, если у вас нет голоса, отчего же вы почитаете необходимым беседовать, не имея предмета для беседы? О, все дело в этой роковой мании, которая причиняет нам, французам, огромный вред, — в этой потребности, более пагубной, чем самая неумеренная любовь к роскоши, в этой утомительной необходимости во что бы то ни стало поддерживать беседу; долг хозяйки дома — придавать разговору живость любой ценой, если же беседа угасает, это пытка, позор. Чтобы защитить себя от столь грозной опасности, хозяйка гостиной идет на все и не брезгует ничем; она способна скомпрометировать себя, поделиться самыми сокровенными своими воспоминаниями, выдать свою тайну, честно сказать, что думает… что угодно, лишь бы поддержать беседу. Если же, на беду, у нее нет своей собственной тайны, она примется выведывать у вас вашу; она поведает вам двадцать самых фантастических выдумок; она припишет особам, которые побывали у нее прежде вас, множество фраз, которые они и не думали произносить. Затем она прибавит: «Поверите ли вы, что госпожа такая-то осмеливается вести подобные речи?» Или: «Госпожа X… только что ужасно злословила на ваш счет; она ведь не задумываясь предает своих лучших друзей; впрочем, у нее есть оправдание: иначе ей не о чем было бы говорить!!!»