Теперь, когда Карл X скончался, ему начинают отдавать справедливость; начинают сознавать, что ошибки, за которые он был столь сурово наказан, были лишь продолжением его достоинств[157]; к несчастью, достоинства эти принадлежали ушедшей эпохе; именно в этом и заключалось преступление покойного короля; ибо, как ни прискорбно, приходится признать: есть мода на платье, и есть мода на добродетели, из чего кто-то, пожалуй, сделает вывод, что и добродетели суть не что иное, как украшения. Иные добродетели устарели настолько, что могут повредить человеку светскому; некогда твердость слыла добродетелью королей, сегодня ее именуют королевским произволом; некогда милосердие казалось прекрасным в любых обстоятельствах, сегодня в нем видят политическую ошибку, и самый ничтожный из министров не прощает королю, дерзнувшему помиловать преступника без согласия кабинета. Некогда люди отличали добро от зла по наитию, сегодня они тратят на изучение этого вопроса целую жизнь, да и то благородным душам случается допускать ошибки. Карл X был слишком стар, чтобы отказаться от своих убеждений и запастись новыми верованиями. В нас он видел не просвещенный народ, отстаивающий свои права, а мятежных подданных, которых следует наказать за дерзость. Как быть? он питал иллюзии относительно своих «верных подданных», королевские предрассудки не позволяли ему понять, что такое законные мятежи палат; одним словом, он хотел править просто потому, что был королем. Вот почему он умер так же, как и жил, — в изгнании. О! какое это грустное зрелище — короли, которых изгоняют, казнят, убивают оттого, что они и народ говорили на разных языках. Прежде государь отправлял подданного, который его прогневил, в Бастилию; сегодня народ отправляет государя, который ему не потрафил, в изгнание. Изгнание стало Бастилией для королей.

Одна из газет, стремящаяся быть резкой, но остающаяся всего-навсего чувствительной, опубликовала в последнем номере письмо или, скорее, статью, подписанную МАРИЯ-КАРОЛИНА, которую мы прочли с величайшим изумлением; в самом деле, мы не можем взять в толк, какое влияние может иметь сегодня на легитимистскую партию княгиня Луккези-Палли[158]. По нашему мнению, с тех пор как госпожа герцогиня Беррийская вышла замуж, ее политическая роль совершенно переменилась. В МАРИИ-КАРОЛИНЕ, вдове французского принца, зарезанного на наших глазах, мы видели французскую изгнанницу, до сих пор покрытую благородной кровью своего супруга, и несчастья ее вызывали в нас самое благоговейное сочувствие; в МАРИИ-КАРОЛИНЕ, супруге господина Луккези-Палли, видим мы всего лишь чужеземную принцессу, счастливую новобрачную, чьей отвагой и героизмом мы по-прежнему восхищаемся, но чья судьба не может более нас занимать. По нашему мнению, хотя герцог Бордоский обязан по-прежнему питать к Марии-Каролине сыновнюю любовь, своей политической матерью он должен отныне почитать герцогиню Ангулемскую, чей характер есть священный залог постоянства[159]: того, чего иные надеются достичь с помощью гражданской войны, госпожа супруга дофина великодушно ожидает от Провидения; в бедствиях своих она никогда не забывала, что она дочь короля Франции; мы поступим так же, как она, мы никогда этого не забудем.

Двор не надел траура, что кажется нам довольно странным. Легитимисты будут носить траур полгода: одни потому, что в самом деле горюют об утрате; другие — потому, что руководствуются соображениями политическими и желанием напомнить о себе; третьи — потому, что радуются возможности не тратиться на новое платье. Что же до людей независимых, которые слишком умны, чтобы слепо следовать за какой бы то ни было партией, людей, которые не бывают при дворе, потому что не любят кланяться, которые окружают себя сторонниками всех убеждений, потому что ценят ум в любых его проявлениях, они, чтобы не оскорблять ничьих чувств, не облачаются в траур, но одеваются в черное. В чем же разница? спросите вы. Разница очень большая, и мы сейчас это докажем. Разница эта точно такая же, как между крепом и атласом, между глубоким горем и светлой печалью, между страданием напоказ и деликатным уважением приличий[160]. На наш взгляд, дама, которая сегодня, не имея на то особых причин, станет носить полный траур по Карлу X, ничем не отличается от дамы, которая в 1830 году украшала себя трехцветными лентами; мы вообще убеждены, что тряпки вне политики.

[…] Сегодня много говорят — причем весьма неодобрительно — о забавной причине, на которую ссылаются люди из правительства, когда их спрашивают, отчего королевская фамилия не носит траура по Карлу X. Причина эта — сугубо политического свойства. Вы еще не поняли? Правительство боится прогневить буржуазию. Буржуазии, утверждают эти господа, может не понравиться такая уступка монархическим идеям. Между тем буржуазия носит траур по своим родственникам, так что, если вы в угоду ей нарушите приличия, эта странная лесть оставит ее равнодушной. Что бы вы сказали о человеке, который не стал бы носить траур по своему дядюшке, потому что дядюшка этот перед смертью лишил его наследства? Так вот, если приличия требуют носить траур по родственникам, не оставившим нам наследства, тем больше у нас оснований облачиться в траурное платье после смерти тех, чье наследство мы получили еще при их жизни. Страх не угодить ничуть не благороднее всех прочих; да и вообще страх, как нам кажется, слишком давно служит правительству оправданием многих его действий. Предлог поднадоел; нельзя ли выдумать новый?

Король по-прежнему внимательно наблюдает за работами в Версальском музее[161]. Он по многу часов прогуливается по длинным галереям, и господа из его свиты, не разделяющие королевского энтузиазма, подчас падают с ног от усталости. После захода солнца прогулки продолжаются при свете факелов; за королем неотступно следуют бродячие канделябры, иначе говоря, подносы со свечами, каждый из которых снабжен длинной ручкой и ливрейным лакеем; если король останавливается перед каким-то полотном, канделябры окружают его со всех сторон. Эти странствующие кариатиды, эта мерцающая процессия сообщают галереям дворца, и без того восхитительным, волшебную прелесть. Версальский музей будет одним из чудес света.

Новый роман Поля де Кока носит название «Зизина»: это имя вселяет в нас самые добрые предчувствия. Репутация Поля де Кока упрочивается с каждым днем, несмотря на презрение, которое питают к нему наши чересчур взыскательные авторы. Мы, со своей стороны, полагаем, что можно выказывать превосходный талант, даже работая в заурядном жанре, и предпочитаем хорошее полотно Тенирса дурному подражанию Миньяру[162]. Мы предпочитаем гризетку, которая чисто говорит на своем языке, княгине, которая на сцене «Драматической гимназии»[163] изъясняется, как прачка. Наконец, мы предпочитаем узкий круг, изображенный правдиво, большому свету, выдуманному нашими модными авторами, и объявляем им со всей откровенностью: для того чтобы изобразить хорошее общество, у них не хватает фантазии.

Жюль Жанен сочинил очень забавную статью о новой драме господ Ансело и Поля Фуше, представленной недавно на сцене «Водевиля»[164]. Ответственность за: 1) комедию госпожи Ансело; г) драму господина Ансело; 3) влюбленность всех сорокалетних женщин — господин Жанен возлагает на господина де Бальзака. Господин Жанен судит слишком сурово. Если верить ему, сорокалетнюю женщину открыл нам не кто иной, как господин де Бальзак; господин Жанен называет его Христофором Колумбом сорокалетней женщины[165]. «Женщина тридцати-сорока лет, — пишет Жюль Жанен, — слыла в прошлом неподвластной страстям, а следовательно, не существовала ни для романа, ни для драмы; сегодня же, благодаря этим триумфальным открытиям, сорокалетняя женщина царит в романе и драме полноправно и единолично. На сей раз Новый свет одержал полную победу над Старым, сорокалетняя женщина вытеснила из литературы шестнадцатилетнюю барышню. — Кто там? — грубым голосом осведомляется драма. — Кто там? — нежным голоском спрашивает роман. — Это я, — отвечает шестнадцатилетняя краса с жемчужными зубками и белоснежной кожей, с прелестным овалом лица, чарующей улыбкой и кротким взором. — Это я! Я ровесница Расиновой Юнии, Шекспировой Дездемоны, Мольеровой Агнесы, Вольтеровой Заиры, ровесница Манон Леско аббата Прево и Виргинии Бернардена де Сен-Пьера. Это я! я ровесница всех юных и невинных героинь Ариосто и Лесажа, лорда Байрона и Вальтера Скотта. Это я — юность, недолговечная, но полная надежд и без страха глядящая в будущее! Я — ровесница Цимодоцеи и Атала, Эвхарис и Хименьр[166]! Я нахожусь в том возрасте, какому пристали все целомудренные желания и все благородные инстинкты, в возрасте нежности и невинности. Дайте мне приют, господа! — Так обращается шестнадцатилетняя краса к романистам и драматургам, а вот как они ей отвечают: Мы, дитя мое, заняты вашей матушкой; зайдите к нам лет через двадцать, мы посмотрим, что можно для вас сделать».