Лишь одна вещь нас тревожит: какую подпись нам теперь ставить под фельетонами? — Виконт? Но ведь титулы отменили; с другой стороны, что останется от нас, если мы перестанем быть виконтом? Выдуманные создания существуют лишь благодаря своим вымышленным свойствам; наделите их реальными правами — и они рассеются, как дым… Фея Моргана может быть только феей Морганой, и никем иным; превратив ее в гражданку Моргану, вы подпишете ей смертный приговор. Точно так же обстоит дело с виконтом де Лоне; сделав этого господина гражданином Делоне, вы его уничтожите. — Как же быть?.. Выбор очень нелегок… Впрочем, попробуем рассуждать логически: люди, которые упразднили титулы, воевали с титулами по-настоящему ценными, с теми, за которыми стояли славные свершения монархии, бессмертные сражения Империи; до прочих титулов им дела не было; титулы выдуманные, не имеющие ровно никакой ценности и не составляющие предмета гордости, завистникам неинтересны. Посему, не боясь их прогневить, мы будем подписываться так же, как и прежде: ваш покорный слуга ВИКОНТ ДЕ ЛОНЕ.

Одиночество, вечное одиночество!.. Нам на роду написано не принадлежать ни к одной из партий.

Нынче власть над Францией оспаривают две партии, но нас не привлекает ни та ни другая; партии эти вот какие:

Партия тех, кто хочет все сохранить,

Партия тех, кто хочет все забрать,

Партия эгоистов,

Партия завистников.

Одни начертали на своих знаменах прелестное словцо, высказывающее их заветную мысль:

Расстрелять, расстрелять!

Система других выражается в другом, не менее прелестном словце, выражающем всю их систему:

Гильотинировать, гильотинировать![650]

Неужели кто-то полагает, будто мы, поэты, поклонники героев, проповедники великодушия, способны поддержать эту людоедскую политику!.. что мы великодушно протянем руку этим кровопийцам!.. что мы возьмемся за золотую лиру ради того, чтобы вторить этим милым песням; что мы согласимся делать выбор между этими двумя любовными признаниями:

Расстрелять, расстрелять!

Гильотинировать, гильотинировать!

Ни за что на свете!..

Ступайте, сыны Каина, делить меж собой окровавленную землю, но не требуйте, чтобы сыны Авеля участвовали в ваших отвратительных сражениях; позвольте нам воскурить на вершине святой горы чистый ладан, позвольте нам возжечь там священный огонь, который вы в ненависти своей готовы затоптать, а если наши жалобы вас утомили, если наши чересчур проницательные взгляды мешают вам в ваших бесконечных распрях, обрушьте на нас братоубийственное оружие, мы примем смерть без страха, наш выбор сделан, мы готовы быть жертвами, но не сообщниками. Бейте без колебаний, мы умрем, благословляя вас! Прекрасно умереть потому, что ты прогневил злодеев; прекрасно умереть потому, что ты угоден Господу!

Но как же все это печально! В прославленной Франции, в отечестве самоотвержения, в колыбели рыцарства проливается кровь… кровь течет ручьями… и во имя чего?

Чтобы защитить родную землю?

Оскверненную религию?

Попранную свободу?

Задушенную истину?

Нет! Кровь льется не ради этих заветных идей, дорогих сердцу поэта и философа, мыслителя и героя… Кровь льется ради другой идеи, милой сердцу нотариуса, прокурора и понятого; кровь в нашей доблестной Франции льется из-за собственности, которую одни хотят присвоить, а другие — защитить!

Позор нашему веку! Позор нашему народу! позор стране, где кровь людская проливается по такому поводу!

Собственность! Защита собственности!.. а от кого, собственно, требуется ее защищать? — От воров? От утопистов и эгалитаристов, от людей, которые сами не владеют никакой собственностью и по этой причине считают необходимым лишить собственности все остальное человечество? Эти люди, именуемые радикалами, просто-напросто завистники, которые позволяют людям иметь только корни, и не более того. Никаких стволов, никаких ветвей, никакой листвы, никаких цветов и никаких плодов; корней — сколько угодно, но лишь при условии, что они не дадут ростков. Сходным образом эти люди позволяют вам что-либо приобретать лишь при условии, что во владении у вас все равно не останется ровно ничего. Они радуются вашему разорению, они идут на смерть ради того, чтобы собственники лишились всего, что имели… а собственники, со своей стороны, идут на смерть ради того, чтобы защитить то, чем они владеют, или думают, что владеют.

Какие трогательные соперники! Какой возвышенный турнир! Как жалки отважные рыцари давних времен, все эти Ланселоты Озерные, Амадисы Галльские, Эспландьё, Тристаны, Галаоры[651]! Они сражались за любовь прекрасной дамы!.. что за глупые варвары!.. Нынче у нас другие дамы — дом о пяти этажах, ферма в краю Бос, коровий лужок, мельница! В добрый час! Да здравствует цивилизация!

Скажем больше: порой все обстоит еще смешнее, ибо эта самая «собственность», о которой нам прожужжали все уши, — не что иное, как обольстительный обман. Собственность — одно из самых химерических созданий общественной фантазии. Вернее сказать, собственность-то у нас есть, но нету собственника. Чистокровный собственник в нашей стране — почти такая же редкая птица, как и чистокровный республиканец. Большинство собственников похожи на тех разорившихся вельмож, которые продолжают гордо носить имя земли, давно ими проданной. Полем чаще всего пользуется не тот, кому оно принадлежит. Первое, что делает человек, только что купивший дом, — закладывает его, чтобы оплатить покупку; право, такого человека трудно назвать собственником. Итак, только люди, охваченные безумной гордыней, могут полагать, будто бой идет за собственность; думать так — фатовство нового рода, ибо в реальности собственность, как правило, принадлежит не одному собственнику, а целой группе кредиторов; так вот, скажите на милость, разве группа кредиторов — это в каком-то смысле не предмет мечтаний коммунистов? Будь мы ученым экономистом или ловким статистиком, мы бы, возможно, сумели вам доказать, что тот коммунизм, которого вы так боитесь, уже давно существует во Франции в самых разных формах и самых разных сферах, а вы просто-напросто не желаете замечать его тайного присутствия. Конечно, обладай мы логикой господина Прудона и красноречием господина Тьера[652], мы бы уже давно всех убедили. — Каким же образом? — Во-первых, объяснив буржуа — раз уж всех так занимает судьба буржуа, — объяснив этому Дон Кихоту собственности, что он не настоящий собственник, а во-вторых, объяснив народу, который так слепо и так несправедливо ему завидует, что этот незадачливый буржуа, навлекающий на себя всеобщую ненависть из-за своего мнимого блаженства, есть несчастнейшее существо в мире.

За что было нанесено столько смертельных ударов, из-за какого вздора пало столько благородных жертв? Когда бы мы дерзнули обнажить всю тщету и всю смехотворность этой борьбы, мы без труда обезоружили бы заклятых врагов и заставили каждого из противников посмеяться над самим собой! Прекрасный способ исправить скупцов — доказать им, что драгоценнейшее из их сокровищ ровным счетом ничего не стоит. Не менее прекрасный способ исправить завистников — отбить у них почтение к предмету их зависти. Чем же, скажи на милость, о народ, — чем таким бесценным владеет горделивый парижский буржуа, которого ты преследуешь так неумолимо? У него нет ни замков, ни особняков, ни лесов, ни лугов; он нанимает тесное и унылое жилье в так называемом доходном доме. Жизнь в этом оштукатуренном улье не дарит ему ни одной из тех радостей, какие пристали человеку зажиточному; он не видит ни простора, ни света, не имеет ни воздуха, ни покоя, не наслаждается ни уединением, ни тишиной. Он живет бок о бок с людьми, которых не знает; ему известны только их изъяны; он не может сказать, честны ли его соседи, милосердны ли, добры ли; зато он может поклясться, что они беспутны и грубы, что они громко хлопают дверями, возвращаются домой очень поздно и едят странные блюда, тошнотворными ароматами которых отравлены все коридоры. Но ведь это неудобное жилье, возразишь ты, богато обставлено; буржуа не владеет домом, но зато он владеет движимостью. — Вот-вот, наконец-то слово найдено: настоящее сокровище парижского буржуа — это движимость, именно за него он сражается, не жалея жизни. И вот ради этого-то чудного сокровища ты, народ, собираешься биться с буржуа! Разве не правы мы были, когда утверждали, что битва эта — разом и печальная, и смешная? Умереть за движимость… и какую движимость!.. Отвратительное нагромождение бесформенных предметов, воплощение дурного вкуса всех времен; вещи, не представляющие никакой ценности, не соответствующие никакому стилю, не обличающие никакого мастерства, некрасивые и неудобные, вещи, приводящие в ужас художников и их учеников, но греющие душу буржуа, который ими восхищается, который раздобыл их ценой трудов и лишений и будет защищать их до последней капли крови. Он охотнее расстанется с жизнью, чем с чудовищными алебастровыми каминными часами, равно как и с двумя не менее чудовищными алебастровыми подсвечниками, подпирающими часы с обеих сторон; буржуа именует это уродство каминным гарнитуром; одному Богу известно, скольких усилий ему стоило обзавестись этой жуткой роскошью!.. сколько былых огорчений скрывается за этим нагромождением алебастра и сколько грядущих мучений оно предвещает: ибо это бесценное сокровище вызывает зависть родственников и соседей. Сколько оскорбительных подозрений, сколько язвительных реплик навлекает на буржуа и его жену обладание этим шедевром! «Должно быть, это подарок от друга дома; дар покровителя или плата за какие-то темные дела» — все эти едкие речи и злобные взгляды, все эти преувеличенные восторги, полные яду, означают лишь одно: «Честным путем на такое алебастровое чудо не заработаешь!»