В комнате воцарилась тишина.

Время летело незаметно. Медея росла и уже превратилась в рослую красивую девушку, на которую начали заглядываться студенты и молодые служащие близ лежащих контор и лавок.

Софико приобрела большой кованый сундук и стала собирать дочке приданое. Она помнила свое сватовство и ей очень хотелось, что бы у ее девочки все было по-другому.

Народовольцы различных политических платформ взрывали и убивали чиновников всех рангов, неоднократно покушались и на государя императора. Слава Богу, пока не удачно.

В Польше вспыхнуло восстание и в очередной раз его жестоко подавили.

Казимир ходил хмурый и тайком от жены переводил деньги в помощь пострадавшим от репрессий.

Однажды, когда они с супругой прогуливались по улице, по сложившейся привычке взявшись за руки, к ним подошел незнакомый хорошо одетый господин и, не представившись, быстро спросил:

– Вы господин Крулевский?

– Да, – ответил Казимир.

– У меня мало времени, – быстро заговорил незнакомец. – Уезжайте, как можно быстрее, уезжайте и подальше.

– В чем дело? – вспылила Софико.

Незнакомец ничего не ответил, быстро отошел в сторону и зашагал в противоположном направлении.

А на следующее утро за Казимиром пришли жандармы.

– Господин Крулевский, вы арестованы.

Растерянная Софико опустилась в кресло.

Начались бесконечные стояния в очередях к окошку Бутырской тюрьмы, в которое молодые и старые женщины просовывали узелки с передачами своим близким.

Начались поиски хорошего адвоката и прочие хлопоты жены арестанта. Деньги быстро таяли. Таяло и здоровье самой Софико. Она простудилась и кашляла все сильнее и сильнее.

Несколько лет назад, проживая ещё в городе Т, она познакомилась с молодым английским врачом Джоном Олдманом, а спустя несколько лет он, вслед за Крулевскими, перебрался в белокаменную и иногда захаживал в гости к старым знакомым.

Почувствовав себя совсем плохо, Софико попросила дочь сходить за доктором Олдманом, искренне надеясь, что англичанин по старой дружбе не возьмет денег за свой визит.

Джон прибыл незамедлительно, осмотрел больную и вынес свой вердикт:

– Не буду от вас скрывать, дорогая Софико, у меня серьезные подозрения на чахотку. Вам надо срочно уезжать домой на юг и лечиться, лечиться и лечиться. Иначе…

Он замолчал. Софико и сама понимала, что иначе.

Как уехать, когда скоро суд над народовольцами и ее Казимиром?

Адвокат требует денег все больше и больше. Она уже продала почти все драгоценности, которые ей когда-то дарил супруг. Да и лавочникам задолжала изрядно. Дочь постоянно сидела у её ног, положив голову на колени матери.

– Мама, – однажды сказала девушка. – Я пойду работать, семье ювелиров Давоян нужен переводчик с польского и английского и секретарь. Может быть, они меня возьмут.

– Медея, – тихо ответила мать. – Ювелирный дом Давоянов находится на противоположном конце города, как ты туда будешь каждый день добираться? Ты об этом подумала?

– А что делать, – грустно ответила дочь. – Я уже с ними разговаривала, они выделят мне комнату, буду жить у них. А тебя буду навещать, как только смогу. Зато у нас будут деньги.

– Дочь, послушай меня внимательно. Все может произойти, поэтому, наверное, настало время тебе кое что узнать о тайне семьи Асатиани.

И София рассказала дочери о заклятии, заставив девушку заучить проклятие и о зелье, которого, увы, уже нет. Не рассказала лишь о художнике Андре Моро и девице Зельде.

Через неделю суд, выслушав аргументы адвоката, вынес не смертный приговор, а все лишь пожизненную каторгу подданному Российской Империи, поляку по происхождению, Казимиру Крулевскому с отбыванием наказания на острове Сахалин в ссыльной тюрьме города Паранайск.

Спустя несколько дней Софико случайно встретила на улице Этери. Прошлой неприязни у нее больше не было. Женщины обнялись, как старые знакомые. Горе объединило обеих. В соседней кондитерской за чашкой чая Этери на одном дыхании выпалила, что в их организации выявили предателя, который и выдал всех, кого знал. А Казимир не выдал никого. Его, как самого образованного, признали организатором, хотя он всего лишь изготавливал бомбы, а в терактах участия никогда не принимал и сам никаких бомб не бросал. Теперь вот задача Этери, по решению товарищей, уничтожить предателя.

– Ты мне вот так запросто все это рассказываешь? удивленно спросила Софико.

– Конечно, – ответила Этери. – Вы же жена Казимира, значит, как и он, никого не сдадите. К тому же я не знаю, как уничтожить предателя. Просто так застрелить из револьвера человека, пусть и предателя, у меня рука не поднимется, а бомб у нас теперь больше нет. И вы еще моя землячка. Кому же мне все это еще рассказать? – выдохнула девушка.

– Я тебе помогу, – вдруг неожиданно для самой себя сказала Софико. – За мужа моего отомсти, – и добавила совсем тихо:

– Пожалуйста. Завтра, здесь же, на этом самом месте, жди, – и молча, не попрощавшись, вышла.

На следующий день она принесла девушке конверт с маркой Левиафана.

– Что это? – спросила Этери. – Деньги?

– Нет, гораздо хуже, – ответила Софико. – Это смерть.

– Что? – не поняла девушка. – Какая смерть?

– Приложи конверт к краю своей чашки. Просто приложи, только ничего из конверта не доставай.

Девушка в полном недоумении поднесла конверт к чашке, та вдруг подскочила и опрокинулась на юбку Этери, выплеснув горячий чай.

– Теперь понятно? – спросила Софико.

– Нет, – ответила девушка. Руки ее дрожали мелкой дрожью, на лбу выступил холодный пот.

А через несколько дней в «Московских новостях» появился некролог:

«Некий господин N скончался у себя дома, без видимых на то причин. Третье охранное отделение, скорбит об этом прискорбном событии и выражает глубокие соболезнования родным и близким покойного».

У Софико осталось только четыре марки. Она собиралась домой, в родной город Т. Молодая переводчица и секретарь Медея Крулевская приступила к своим обязанностям в ювелирном доме семьи Давоян.

Прав оказался английский врач Джон Олдман, не смотря на родной климат и помощь стариков родителей, Софико прожила недолго. Не умели тогда лечить в нашей стране, да и в мире, такую страшную болезнь, как чахотка. Похоронили ее на городском кладбище, совсем недалеко от могилы какого-то заезжего художника Андрея Морова, могила которого уже совсем заросла высоченной травой и лишь верхушка православного креста все еще возвышался над холмом.

Медея долго стояла, склонившись над могилой матери, обнимая одной рукой совсем седого деда, а другой – сухонькую бабушку в старинном, совсем не модном чепце.

– Внучка, ты это, – глотая слезы, начала старая женщина. – Ты поскорей замуж-то выходи, да сюда перебирайтесь. Чего тебе в той сырой Москве теперь делать? Будете нам с суженным своим помогать. Сейчас, я знаю, там у вас в столицах свахи-то не в почете. Сами себе пару ищите, по современному. Или я не права, а, внучка?

Девушка ничего не ответила.

Медея пожила некоторое время у стариков, а в аккурат через сорок дней, пришла телеграмма из Москвы. Ювелиры Давояны вызывали девушку к себе, дела торговые требовали ее незамедлительного присутствия.

Так уж сложилось, что самым близким человеком для одинокой девушки оказался господин Джон Олдман. Помогал он ей, как мог. Сначала из чувства вины перед покойной матерью, а потом как-то так само собой получилось, что Медея незаметно оказалась самой желанной. Да и ей внимание известного в Москве врача было более чем приятно. По осени сыграли скромную свадьбу. Джон было заикнулся несколько раз, что не плохо было бы Медеи оставить работу в ювелирном доме, но супруга была против – работа ей нравилась, да и лишний доход в семье помехой считать никак нельзя.