Вечером нас, естественно, тянуло прогуляться по знаменитому древнему городу, но мы помнили о просьбе Марраша не делать этого во имя соблюдения инкогнито. Поэтому мы довольствовались тем, что полюбовались тускло освещенной центральной частью города из окна отеля, расположенного вблизи площади Мучеников. Названа она была так в честь сирийских патриотов, которые во время первой мировой войны подняли восстание против турецкого владычества, за что и были казнены на этой площади турками.
Утром 12 июля я просмотрел местные и бейрутские газеты (на французском языке) и не нашел в них ни строчки о нашем приезде – ни в политических репортажах, ни в разделе светской хроники. Заботы правительства о конспирации увенчались успехом.
Моя встреча с Джемилем Мардам-беем произошла не в МИД, как я ожидал, а в каком-то солидном особняке европейской архитектуры. Я так и не узнал, был ли этот особняк обитаем или служил для каких-нибудь иных целей, например для протокольных приемов. Во всяком случае, я видел там только привратника, открывшего мне и Хуссейну Маррашу массивную входную дверь, и Джемиля Мардам-бея, дожидавшегося меня в гостиной.
Сирийскому министру иностранных дел было уже за пятьдесят, но выглядел он очень моложаво. После взаимных приветствий и любезных расспросов Мардам-бея о том, как прошло наше путешествие и хорошо ли мы устроены в отеле, Хуссейн Марраш оставил нас наедине. Начался деловой разговор.
По просьбе министра я разъяснил ему положительную позицию Советского правительства по вопросу об установлении дипломатических отношений между СССР и Сирией. При этом я особо подчеркнул, что отношения устанавливаются на общепринятой международно-правовой основе, с признанием полного равенства обеих сторон. Сделал я это, казалось бы, само собою разумеющееся разъяснение для того, чтобы устранить возможные опасения Мардам-бея. Ведь я не исключал, что ему и его коллегам по кабинету министров, не раз испытавшим на собственной шкуре все коварство политики «великих» империалистических держав, было свойственно некоторое недоверие и к новому для Сирии международному партнеру, к Советскому Союзу, чья политика, как известно, слишком часто искажается враждебными нам кругами.
Когда я высказался, министр заявил, что согласие Советского правительства – это очень значительный фактор независимого существования Сирии, что уже первоначальное сообщение Найма Антаки вызвало огромное воодушевление у ее руководителей. Дело теперь за официальным оформлением отношений между двумя нашими странами.
– Вот мое письмо на имя господина Молотова, – сказал он. – Прошу вас ознакомиться с ним и высказать свое мнение.
Я внимательно прочел документ, составленный на французском языке. В переводе на русский он выглядел так (цитирую: не полностью):
«Движимая своим восхищением перед советским народом, усилия и успехи которого в великой борьбе демократий против духа завоеваний и господства дают основу для законных надежд на будущую свободу и равенство для всех больших и малых наций, ободренная, с другой стороны, иностранной политикой Союза Советских Социалистических Республик, который с начала своего существования провозгласил упразднение всех привилегий, капитуляций и других преимуществ, которыми пользовалась царская Россия и несовместимость которых с равенством наций признало Советское Правительство, Сирия, которая только что после долгих усилий и громадных жертв увидела торжественное признание своего международного существования в качестве независимого и суверенного государства… была бы счастлива поддерживать в этом качестве с Союзом Советских Социалистических Республик дружественные дипломатические отношения…»
В заключение Мардам-бей просил согласия Советского правительства на обмен дипломатическими представителями в ранге посланников.
Прочтя письмо, я сказал, что оно вполне отвечает основной цели переговоров и очень импонирует мне духом дружелюбия, пронизывающим его от первой до последней строки. Я высказал убеждение, что Советское правительство рассмотрит его с максимальной благожелательностью и не замедлит с положительным ответом.
В дальнейшей беседе мы коснулись ряда актуальных проблем того периода, в центре которых была ситуация на военных фронтах Европы и положение на Ближнем Востоке. Напоследок министр сказал:
– Я понимаю, господин посол, что ожидание ответа из Москвы потребует некоторого времени. Может быть, нескольких дней. Поэтому, – продолжал он с доброжелательной улыбкой, – я приглашаю вас и ваших спутников как гостей правительства переселиться из душного Дамаска в Блудан. Это наш горный курорт, всего в шестидесяти километрах отсюда. Там вы будете пользоваться максимальным комфортом, а горный воздух пойдет вам на пользу. Кстати, – он лукаво подмигнул мне, – там вы будете вне досягаемости нашей пронырливой прессы.
Мне не очень хотелось уезжать из Дамаска, не познакомившись с сирийской столицей. Однако хитроумное гостеприимство Мардам-бея отлично укладывалось в рамки договоренности о конспирации, и возразить тут было нечего. Оставалось лишь поблагодарить его за заботливость и согласиться на переезд в Блудан во второй половине дня, когда схлынет жара.
Хуссейн Марраш, как бы ставший моей второй тенью на весь период пребывания в Сирии, проводил меня обратно в отель. Когда я сообщил своим спутникам новость о перебазировании на горный курорт, они не скрыли своей радости. Июльский зной в Дамаске, пожалуй, ни в чем не уступал каирскому, и перспектива провести несколько дней в горах таила в себе немало привлекательного. Разумеется, и для меня, в чем я к этому времени сумел себя убедить.
В номере я внимательно перечитал письмо. По своему содержанию и духу оно действительно отвечало цели переговоров, как я заявил Мардам-бею. Но сверх того – и это было весьма характерным для письма, – упоминая в отдельных формулировках о равноправных отношениях, об отказе Советского Союза от привилегий царской России и т. д., сирийское правительство как бы приглашало Советское правительство в своем ответе еще раз официально декларировать общеизвестные принципы советской внешней политики. Это, конечно, была некоторая перестраховка, на мой взгляд совершенно излишняя. Но окончательное решение о содержании нашего ответа было за Москвой.
Я перевел письмо на русский, написал сообщение о беседе с Мардам-беем и отдал все это в наш «шифровальный отдел» для отправки в НКИД.
Под вечер мы двинулись в новый вояж, на сей раз короткий. Маршрут в Блудан вел поначалу по автостраде Дамаск – Бейрут, идущей вдоль многоводной и бурной Барады, главному источнику орошения дамасского оазиса. Автострада покорно следовала всем ее извивам в ущелье между горными хребтами Хермон и Антиливан. На пятнадцатом километре мы покинули автостраду и начали подъем по южному склону Антиливана. Новая дорога была не первоклассная, но вполне сносная. Хуссейн Марраш называл встречные деревни и курортные местечки, рассказывал, чем они славятся.
В верхней части долины проехали через городок Зебдани, административный центр района. А 10 минут спустя наша машина застопорила у подъезда импозантного «Гранд-отеля».
Отель на 150 номеров выглядел почти безлюдным. Сирийские помещики и коммерсанты, переполнявшие его осенью и весной, сейчас предпочитали ливанские пляжи. Кроме нас в «Гранд-отеле» жило всего несколько десятков человек, очевидно из числа тех, кто нуждался в лечении. Наша группа держалась от них в стороне, никаких знакомств не заводила, а от непрошеных знакомств бдительно оберегал Хуссейн Марраш. Только в одном случае он отступил от своего железного правила, представив нам депутата парламента Ахмеда Шарабати и его жену. Супруги Шарабати жили не в отеле, а в соседнем поселке, где владели усадьбой. Исключение, сделанное для Шарабати, заставило меня предположить, что он также был «прикомандирован» к нашей группе предусмотрительным Мардам-беем – как Хуссейн Марраш и голубая автомашина с водителем.
