На заводах структура членства в партии представляла собой пирамиду, вершиной которой была первичная парторганизация, а основанием — цеховые комитеты. Партком являлся выборным органом из 10-15 человек, и был верхушкой пирамиды, представлявшей всех заводских членов партии. Члены партии имелись во всех структурах завода: среди рабочих, мастеров, начальников цехов, в дирекции. На заседаниях парткомов и общезаводских собраниях, где присутствовало от десяти до сотен человек, были представлены разные, даже противоположные, интересы. На крупных и значимых заводах было несколько сотен членов партии; на более мелких предприятиях — ни одного. На машиностроительном заводе «Динамо», где было занято около 7 тыс. рабочих в 18 цехах, насчитывалось 700 коммунистов и кандидатов в члены партии. На фабрике «Трехгорная мануфактура» работало более 500 членов партии.

Цехкомы и парткомы обсуждали заявления на собраниях, которые напоминали судебные процессы.^{444} Члены цеховых комитетов первыми знакомились с обвинениями и решали, что надо предпринять. Затем партком рассматривал их решение и представлял дополнительные свидетельские показания и «доказательства». Секретарь парткома предъявлял обвинения. Обвиняемый или обвиняемая сами себя защищали, другие члены парткома задавали им вопросы. Партийный секретарь высказывал свое мнение, и в конце собрания члены партии голосованием принимали решение. Однако не существовало правил, которые бы регулировали процедуру представления доказательств. При рассмотрении дел опирались на слухи. Очень часто вопросы были откровенно предвзятыми, а члены парткома агрессивно настроены. И поскольку один «процесс» следовал за другим, отношения между самим членами парткома были очень сложными: они сами оказывались то в роли присяжного заседателя, то обвинителя, обвиняемого; соседствовали чувства враждебности и союзничества, переплетение которых создавало атмосферу напряженности. Арест органами НКВД каждой новой жертвы вынуждал парткомы снова и снова устраивать проверки среди коллег арестованного его подчиненных и начальников. Таким образом, с 1937 года процесс запускался изнутри; «террор» на предприятиях стал самообразующимся и самовоспроизводящимся процессом.

Эта глава написана на основе стенографических отчетов заседаний парткомов за период с 1937 по 1939 годы на пяти московских промышленных предприятиях, это: машиностроительный завод «Динамо», металлургический завод «Серп и молот», станкостроительный завод «Красный пролетарий», ликероводочный завод и текстильная фабрика «Трехгорная мануфактура». Показана практика деятельности организаций как своего рода движущей, силы, переносящей целые коллективы в фантасмагорический мир населенный врагами и вредителями.[61] Стенографические отчеты, дословно фиксировавшие на собраниях каждое слово, позволили услышать выступления давно ушедших людей, понаблюдать, как менялись их взаимоотношения, проследить их судьбы. Происходившее на этих заседаниях дает представление о конфликтах, дружеских связях и обидах, из которых складывалась повседневная жизнь и политическая культура на заводах. Они показывают, как члены партии переходили от стадии обвинений к встречным обвинениям со стороны обвиняемых, от исключения из партии отдельных ее членов к коллективному хаосу и истерии. Иными словами, как сами люди активно организовывали действо и реагировали на события, которые были одновременно их коллективным творением, но в то же время выходили из-под их контроля.

Весной 1937 года члены партии на заводах начали проверять старые документы и протоколы собраний, чтобы «разоблачить врагов» в своей среде. Еще в конце осени 1936 года даже прежняя оппозиционная деятельность не являлась достаточным основанием для исключения из партии. Многие члены партии некогда были активными участниками оппозиции, некоторые из них даже были исключены, а затем снова восстановлены. Теперь доказательство прошлой оппозиционной деятельности, которое раньше являлось лишь поводом для сомнений, стало решающим критерием для исключения. Члены партии оценивали друг друга по степени «героизма» биографии, что подразумевало принадлежность к рабочему классу или бедному крестьянству полную непричастность к политической оппозиции и «прозрачность» родственников, которых могли похвастаться тем же происхождением и политическими взглядами. Любой, чьи биографические данные не соответствовали жестко установленным критериям, мог подлежать исключению из партии и увольнению с работы, независимо от того, насколько он был преданным, работящим и самоотверженным человеком. Однако чем дольше человек состоял в партии, тем было труднее сочинить «незапятнанную биографию». Парткомы начали проверять деятельность людей во время Гражданской войны, а также их возможную принадлежность к другим политическим партиям, таким как Бунд (еврейский рабочий союз) или эсеры (социалисты-революционеры). Несмотря на то, что партийные евреи раньше состояли в Бунде, который официально слился с партией большевиков в 1920 году, принадлежность к этой партии в прошлом теперь была основанием для подозрений. Фактически любое из нижеприведенных событий биографии бросало подозрения на члена партии:

• проживание за границей или на территории, занятой белыми во время Гражданской войны;

• родственники за границей;

• переписка с людьми за границей, включая родственников;

• родственники из кулаков, представителей духовенства, купцов, коммерсантов или помещиков;

• оказание материальной поддержки арестованным членам партии, родственникам, друзьям, руководителям или случайным знакомым;

• принадлежность к оппозиции в прошлом или связи (даже случайного характера) с теми, кто участвовал в оппозиционной деятельности.

От членов партии требовали представить заявление о том, имеет ли к ним отношение какое-либо из перечисленных «компрометирующих обстоятельств». Например, если им становилось известно, что чей-то родственник или друг был арестован, они должны были немедленно доложить об этом в партком. Заседания парткома были полностью посвящены зачитыванию заявлений, рассмотрение которых давало «пищу» для последующих «разборок». В 1938 году партком ликероводочного завода признал, что начиная с 1937 года, был всецело занят обвинениями и «разоблачениями». На старого члена партии Гульбиса[62] обрушился град нападок, после того как партком обнаружил, что во время Гражданской войны он недолгое время находился в плену у белогвардейцев. По всей видимости, белые нашли его партийный билет, но не расстреляли. Почему? Буль-бис объяснил, что его пожалел один доброжелательно настроенный белогвардеец и помог ему сбежать. Партком посчитал эту историю подозрительной и засыпал его вопросами. Может быть, Бульбис оказал какую-то услугу белым, и за это они его отпустили? Возможно, он был «двойным агентом»? Бульбис не смог правдоподобно объяснить свое освобождение, и теперь, спустя почти двадцать лет, его исключили из партии за «темные пятна в биографии», а затем арестовали.^{445} В конце 1930-х годов бурная история революции и Гражданской войны была сведена к механистическому описанию надуманных образов злодеев и героев. Не было места для отклонений от «типажа» — ни для белогвардейца, который мог так поступить из жалости, ни, конечно же, для красноармейца, который мог совершить сомнительный поступок ради спасения своей жизни. Этим история Бульбиса не ограничилась, этот случай испортил отношения между членами партии, поскольку обнаружились факты, затронувшие его друзей и коллег.

Член парткома Гече был близок к Бульбису до его ареста. Его товарищи по работе, ожидавшие, что его вскоре отправят в тюрьму вслед за Бульбисом, относились к нему как к изгою. Гече жаловался: «Я считаю неправильным отношение отдельных коммунистов ко мне. Я — член парторганизации, со мною не садятся рядом, потому что я работал с Бульбисом. Я пошел в клуб, сидевшие около меня поднялись и ушли». Когда Гече зашел в партком, двое находившихся там людей приветствовали его молча. Гече, пытаясь начать разговор, сказал: «Здравствуйте». Ответом было молчание. Он повторил приветствие. Ему ответили: «А, здравствуйте!», — «Это показывает, что как будто я в стороне, я незнаком». Когда он вышел во двор завода, люди интересовались с убийственным юмором: «Ты еще жив?» Наконец, не выдержав отстраненности своих товарищей, Гече пришел к секретарю парткома. Ссылаясь на свою прошлую жизнь в Латвии, он сказал в отчаянии: «Если есть подозрение, — заберите, если я латышский фашист[63], — заберите. Если есть плохое — скажите. А вот люди как-то стараются держаться от меня подальше».^{446}