Живо помню торжественный день 17 апреля 1866 г. В числе многих других стремился я перейти на службу по судебному ведомству и, когда эта возможность представилась, с радостью променял на место помощника секретаря Петербургской судебной палаты (по уголовному департаменту) должность состоящего при главном штабе военного министерства для юридических работ. Рекомендованный военному министру Милютину Московским университетом как предполагавшийся к оставлению при последнем для подготовки по кафедре уголовного права, я не был связан обязательным хождением на службу, мог заниматься дома и в богатейшем архиве главного штаба, разрабатывая вопросы, прямо или косвенно связанные с военно-судебной реформой. Мне приходилось иметь деловые объяснения лишь с почтенным Владимиром Дмитриевичем Философовым и его ближайшими подчиненными и представлять оконченные работы прямо начальнику главного штаба графу Ф. Л. Гейдену, человеку высоко просвещенному и чуждому какой-либо формалистики. Мой труд влек за собой, в общем, вознаграждение, превышавшее почти вдвое оклад помощника секретаря, а впереди предстояли быстрое повышение по военно-судебному ведомству и, по всем вероятиям, преподавательская деятельность в будущей военно-юридической академии. Но близость открытия нового суда и страстное желание приобщиться поскорее к его деятельности заставили меня, не колеблясь ни минуты, хлопотать о возможности стать хотя бы малым винтиком в заманчивом механизме нового судебного устройства, о котором так мечталось еще на университетской скамье. Незабвенный Дмитрий Алексеевич Милютин понял движущие побуждения моего желания переменить служебный путь и на обычном запросе о неимении препятствий к моему перемещению написал: «Очень желал бы удержать, но не считаю себя вправе». 16 апреля я явился к моему новому начальнику — старшему председателю палаты сенатору Михаилу Федоровичу Гольтгоеру. Рыцарски благородный и изысканно вежливый, он принял меня не как подчиненного, а как младшего товарища по службе. В его словах звучало не только ободрение молодому человеку, вступающему в исполнение новых для него обязанностей, но и светлый, полный упований взгляд на будущее преобразованного суда как школы развития народного правосознания. Весеннее солнце, ярко освещавшее его кабинет на Надеждинской улице, полный ароматом гиацинтов, расставленных на окнах и во всех углах (он был любитель и знаток комнатного цветоводства), и сам Гольтгоер с милым приветливым лицом и мягкой откровенностью слова показались мне светлым символом предстоящей деятельности… Под этим настроением я невольно направил шаги к тому зданию, где она должна была начаться. Ворота его были заперты, и горельеф с изображением суда Соломона и трогательным заветом: «Правда и милость да царствуют в судах», был еще завешан белою пеленою. Долго стоял я перед этим зданием с бьющимся от радостного волнения сердцем, чувствуя, как в нем растет решимость отдать все силы души на службу родному правосудию. Я не мог предвидеть тогда, что в этих, полных таинственной для меня прелести, стенах пройдут многие и многие годы такого служения «не токмо за страх, но и за совесть», что мне предстоит в них работать как товарищу прокурора, как прокурору и председателю окружного суда и департамента судебной палаты и что труды, волнения, тревоги, тяжелые испытания и светлые часы сознания исполняемого долга, проведенные в этих стенах, наполнят разновременно пятнадцать лет моей жизни.

17 апреля в час дня ворота раскрылись, и завеса упала. По обширному двору бывшего арсенала, на котором ныне растет защищенный от всех ветров ветвистый сад, к главному крыльцу здания непрерывной цепью подъезжали экипажи, привезшие митрополита, различных сановников, английского и французского послов и всех тех, кому служебное положение или принадлежность к составу новых судов давали возможность попасть на открытие. Последними приехали Замятнин и покойный принц П. Г. Ольденбургский, воспитанники основанного которым училища правоведения еще накануне повесили дорогую лампаду перед образом спасителя в зале заседаний суда с присяжными заседателями. Все помещения суда были открыты, и в них двигалась оживленная и празднично настроенная толпа посетителей. У всех было, по-видимому, чувство душевного подъема и сознание исторического значения переживаемых впечатлений дня, когда исполненное горечи признание глубокого поэта и патриота Хомякова о том, что родина его «в судах черна неправдой черной», из тягостной действительности отходило в область печального прошлого. Многими вспоминалось, что здание нового суда за три дня перед тем посетил даровавший Судебные уставы, еще за полгода до того написавший на отчете о подготовив тельных распоряжениях к осуществлению судебной ре-«формы: «Искренно благодарю за все, что уже исполнено. Да будет благословение божие и на всех будущих наших начинаниях для благоденствия и славы России». Государь выразил провожавшим его при осмотре чинам судебного ведомства надежду, что они оправдают его доверие, и сказал: «В добрый час. Начинайте благое дело». Всеми сознавалось, что открываемые учреждения являются ценным звеном в цепи этих будущих начинаний и что дело, порученное их служителям, есть дело действительно и непререкаемо благое. Среди присутствующих мне пришлось встретить и одного из деятельных сотрудников министра внутренних дел Валуева по изучению и направлению дел о расколе, который за шесть лет перед этим горячо и убежденно упрекал меня в частной беседе за то, что я поступил в университет на математический, а не на юридический факультет в такое время, когда предстоит через несколько лет судебная реформа со всеми ее благотворными для страны свойствами, открывающая труду и способностям широкое и возвышенное поприще. На этот раз он сочувственно приветствовал меня за то, что я вступил на это поприще. По иронии судьбы, когда, под влиянием зловещих советников, наступили по отношению к «дальнейшим начинаниям» колебания и возникли сомнения в полезности уже совершенного, мой восторженный поклонник судебной реформы круто повернул на другой путь и в ряде статей, направленных против нового суда и лирически воспевавших старый, избрал меня личной мишенью для своих нападок.

В обращенной к новым судебным деятелям речи Замятнина чувствовалось сознание значения переживаемой минуты и слышалось ясное определение обязанностей, создаваемых новым положением. Упомянув, что царь-освободитель, даровавший крестьянам свободу от крепостной зависимости и сливший затем отдельные сословия в одну общую земскую семью, совершает новый подвиг своей благотворной деятельности, даруя судебным установлениям полную самостоятельность, министр указывал на великие обязанности и ответственность, возлагаемые этим на судебное ведомство. «Никому уже, — сказал он, — не будет права ссылаться, в оправдание своих действий и решений, ни на несовершенство порядка судопроизводства, потому что каждому даются в руководство новые уставы, составляющие последнее слово юридической науки, ни на недостатки законов о доказательствах, потому что определение силы их предоставляется голосу совести». Речь кончалась мольбою, да дарует господь каждому, в пределах возлагаемых на него обязанностей, силу неуклонно, в чистоте помыслов и действий, с пользой для отечества стремиться к выполнению великих предначертаний монарха и ожиданий России. В ней не было риторических фигур, которые, звучно рассекая воздух, не трогают сердце, не шевелят мысли. Напротив, она заключала в себе не только прочувствованные, но и красивые места. «Завязывая свои глаза, — сказал Замятнин судьям, — перед всякими посторонними и внешними влияниями, вы тем полнее раскроете внутренние очи совести и тем беспристрастнее будете взвешивать правоту или неправоту подлежащих вашему обсуждению требований и деяний».

На другой день во всех углах старого арсенала, как в огромном улье, закипела работа. Это не было обычным выполнением давно налаженных служебных занятий. Всем, от мала до велика, от составителя протокола судебного заседания до руководителя присяжных заседателей, от докладчика в гражданском отделении до прокурора судебной палаты, от судебного пристава до присяжного поверенного, приходилось учиться новому делу и, так сказать, держать перед самим собою и своими сослуживцами экзамен в умении приложить свои теоретические взгляды на указания закона к практическому его осуществлению. Можно сказать, что одни лишь судебные следователи приступали к своим обязанностям со значительным практическим навыком и не были новичками в своей деятельности. Первые шаги нового суда возбуждали чрезвычайный интерес в обществе. Многочисленная публика терпеливо и упорно проводила долгие часы в слушании рядовых гражданских процессов или несложных и однообразных уголовных дел о бродягах; печать посвящала целые столбцы отчетам, в которых воспроизводились мельчайшие и в сущности безразличные подробности судебного разбирательства в таком примерно виде: «Председатель: «Введите подсудимого!» Вводят подсудимого под охраной стражи, и он помещается на предназначенной для него скамье. Председатель: «Подсудимый, встаньте! Скажите суду ваше имя, отчество и фамилию» Подсудимый: «Иван Сидорович Петров». Председатель: «Какого вы звания?» Подсудимый: «Мещанин гор. Кронштадта». Председатель: «Сколько вам лет?» Подсудимый: «Тридцать пять»… и т. д. и т. д. в этом же роде. С особым нетерпением ожидались заседания с присяжными и, надо сознаться, начались довольно неудачно. Первые два, весьма несложные, дела велись растерявшимся в своей необычной роли товарищем председателя Панафидиным утомительно долго, с продолжительными перерывами и частым удалением суда для совещаний. Соприкосновение коронного суда с представителями общественной совести в общей работе завершилось с большими затруднениями и вызвало различного рода недоумения. Когда об этом узнал энергичный и горячо преданный своему долгу председатель суда Мотовилов, опытный цивилист по своей прежней деятельности, он прервал свой отпуск, вернулся в Петербург, взял ведение дел с присяжными в свои руки, и оно пошло у него прекрасно. Судебные уставы содержали правила о порядке судопроизводственных действий, об их взаимоотношении и значении для выработки судейского убеждения, но они не могли заключать в себе наставлений о житейских приемах этих действий. Поэтому не все могло идти гладко с самого начала. Некоторые шероховатости и даже ошибки были неизбежны, но вскоре все вошло в свою колею, и наиболее трудное и ответственное ведение дел с присяжными стало на надлежащую высоту, в особенности с тех пор, как лишь на днях сошедший в могилу Андрей Александрович Сабуров вступил в должность председателя окружного суда. Его способ ведения дел с присяжными заседателями, его уменье установить в порядке допроса свидетелей, объяснений сторон и оглашения документов правильную перспективу дела, его разъяснения присяжным их долга и, наконец, его замечательные, сжатые, ясные и всегда содержательные руководящие напутствия привлекли к себе сочувствие всех, кому было дорого создание желательных традиций нового суда в духе Судебных уставов. Руководящие напутствия и предшествующая им постановка вопросов присяжным были наиболее трудным делом для судей, ведших заседание с присяжными, и наиболее слабым местом в деятельности большинства из них. Тем важнее было то, что именно на эту часть процесса обратил особое внимание Сабуров и ей посвятил свое вдумчивое изучение каждого дела и свое спокойное, веское слово. Для него не было важных и неважных, рядовых и показных дел; с его точки зрения, всякое дело, разбиравшееся в суде, было важным для судьбы подсудимого и для интересов правосудия. Это придавало ведению им судебного заседания особое, внушительное достоинство; чувствовался во всем проникнутый высоким понятием о своих обязанностях хозяин дела. Наряду с судом развернулась во всю ширь способностей и знания выдающихся из своих членов присяжная адвокатура, заключавшая в себе людей, могущих по своему широкому и глубокому образованию быть не только учениками, но и учителями в приемах судебного состязания. Достаточно упомянуть имена Арсеньева и Спасовича…