И третье опасение, что не только народу в его массе, но и среднему слою общества, привыкшему к приемам старого суда и примирившемуся с ними, как с неизбежным злом, новый судебный строй и порядки будут непонятны и чужды, оказалось лишенным всякого основания. Беспомощно мириться со злом еще не значило не желать его прекращения. Мировой судья с первых же дней своего существования в новом судебном строе стал популярным и внушил к себе доверие и уважение, неизменно сопровождавшие его вплоть до замены его земским начальником и встретившие его ныне опять, возникающего, как Феникс, из пепла и притом с значительно большим кругом действий. Мрачные предсказания публичных лекций Спасовича о том, что народ не созрел для суда присяжных, не умея отличать начальственного предписания от закона, не осуществились. На учреждение суда присяжных народ ответил усердным, безропотным и во многих случаях благоговейным исполнением своих иногда очень тягостных в материальном отношении обязанностей. Он, как показал дальнейший опыт, своим участием не меньше обеспечил жизненную справедливость и голос совести в деле суда, чем коронные и сословные судьи.

Нужно ли говорить, как интересовалось новым судом образованное общество во всех своих слоях, не исключая и весьма высоких, с каким сочувствием относилась к нему литература? Первые два года после его введения были настоящим медовым месяцем для русской Фемиды. Невольные ошибки любовно ей прощались, ее вещаниям внимали с радостным доверием, в верности весов в ее руках не было сомнений… Многие из будущих врагов нового суда, не скупившихся на обобщение отдельных, не всегда проверенных ими явлений судебной жизни и рекомендовавших замену его «быстрым и решительным применением административного усмотрения», пели ему дифирамбы. Самый влиятельный в общественных и правительственных кругах голос печати принадлежал в ту пору «Московским ведомостям». Катков, пустивший в восьмидесятых годах в оборот зловещие названия «суд улицы» и «антиправительствующий Сенат», решительно и горячо приветствовал судебную реформу и вложенные в нее начала — публичность суда, независимость судей, суд присяжных, отсутствие административного вмешательства и контроля и учреждение мировой юстиции, которая, по его словам, призвана положить предел «нравственной заразе» полицейского произвола. По поводу открытия нового суда в Москве он указывал, что «сила нового судоустройства состоит главным образом в несменяемости судей» и что «суд, независимый и самостоятельный, возвысит и облагородит общественную среду, ибо через него этот характер независимости и самостоятельности мало-помалу сообщится и всем проявлениям жизни». Он воздавал честь и славу министерству юстиции, «деятельно и верно» осуществляющему зиждительную мысль законодателя, выражал уверенность, что история не забудет имен, связанных с великим делом судебного обновления России, и высказывал «лучшее желание русских патриотов», чтобы из здания этой великой реформы не было вынимаемо никаких камней.

Два вопроса занимали перед открытием нового суда всех нетерпеливо ожидавших этого претворения Судебных уставов в плоть и кровь. Как и где поместится этот суд, в особенности в столицах? И кто именно будет «избранным» из званых для проведения в повседневную жизнь не испытанных в русском обиходе новых начал и технических приемов, преподанных этими уставами? Спокойная настойчивость Замятнина и любящая осторожность Стояновского, а также проявленная ими обоими еще в стадии окончательной выработки уставов Государственным советом искренняя преданность судебной реформе содержали в себе. в значительной мере ручательство, что эти вопросы будут ими разрешены целесообразно и обдуманно. Но задача была трудная. Разнообразие новых ответственных должностей не допускало применения к выбору на них одинаково общих для всех требований, вроде тех, которые изображены в уставе о службе гражданской. Тут предстояло вглядываться не только в нравственные свойства и способности избираемых вообще, но еще и в особую способность их исполнять в судебном деле те или другие функции, Возможный в будущем талантливый обвинитель мог оказаться недостаточно спокойным и уравновешенным для ведения дела с присяжными; энергичный распорядитель мог обнаружить недостаток знания при толковании закона; прекрасный юрист по свойствам своего характера мог вызвать разные бесполезные трения, будучи поставлен во главе коллегии; наконец, будущий судья, решающий дело по внутреннему убеждению, мог не уметь при всем желании совлечь с себя «ветхого Адама» узкой формальности взгляда и старой рутины в оценке улик и доказательств. Звания следователей, прокуроров и их товарищей и председательствующих судей были связаны с большой властью, имевшей притом непосредственное применение, незнакомое судьям старых учреждений. Отсюда возникла необходимость вдуматься в понимание тем или другим из назначаемых деятелей пределов своих прав и вглядеться, сколь возможно по имеющимся данным, насколько это понимание не даст, в особенности у молодого человека, «вину власти» броситься в голову. Замятнин и Стояновский понимали, что ради живого дела, отражающего на себе самые многоразличные явления жизни, нельзя установить «общеутвержденный образец» для исполнителей. Это значило бы с самого начала дать преобладающее влияние молчалинской умеренности и аккуратности и внести в начинающуюся жизнь дыхание смерти. Для служения общему делу в смысле предстоявшего творчества нужно было любить его во всех подробностях, уметь работать, не ожидая указаний и наставлений, а развивая самодеятельность в смысле создания продуманных и даже прочувствованных примеров и прецедентов, и, наконец, не говоря уже о нравственной безупречности и трудолюбии, обладать тактом для упрочения начал, которым служишь, без самонадеянной заносчивости. В вопросе выбора на новые должности министр юстиции держал в руках завидные и вместе с тем нелегкие дары и обязан был передать их в достойные руки. Чтобы определить, с каким вниманием и разбором были произведены назначения, достаточно назвать первых кассационных сенаторов — Арцимовича, Зубова, Буцковского, Любощинского, первых кассационных обер-прокуроров — Ковалевского и фон Дервиза, первых старших председателей палат — Гольдгоера и Поленова, первых председателей столичных судов — Мотовилова и Люминарского, столь чтимого современными ему москвичами, звероподобная наружность которого не застилала чистой души настоящего судьи, «судьи от головы до ног», как сказал бы о нем король Лир. В числе вновь назначаемых на должности товарищей прокуроров и членов суда было немало людей, неизменно украшавших собой судебное сословие. Некоторые из них впоследствии принесли с собой на высшие посты государственного служения те же чувства и понятия, которые заставили Стояновского, во время оно, указать на них Замятнину. Эти указания были основаны не на мертвящем цензе выслуги, а на животворящем духе, на любви к новому делу, на житейском опыте относительно избираемых. Замечательно, что оба первоприсутствующие кассационных департаментов не были юристами по образованию. Карнилион-Пинский окончил курс в педагогическом институте, Башуцкий — в пажеском корпусе. Но они глубоко понимали важность возложенной на них трудной задачи и, ввиду недалекой уже могилы, приложили все силы, чтобы выполнить ее с честью для нового суда. Так явилась обширная и стройная группа судебных деятелей, восторженно преданных служению делу правосудия и новым началам, обеспечивающим последнее. Эта группа, учительница ближайших последующих поколений, выросла там, где еще недавно было «место пусто, место безводно, место бесплодно»… Судебные уставы создали, как типы, судью-человека, а не равнодушную машину для скрепы подготовленных канцелярией решений, и прокурора — говорящего судью. Первые деятели дали этим типам живое воплощение. В этом их незабвенная заслуга и их завет.

Открытие новых судов было назначено в Петербурге на 17, в Москве на 24 апреля. К этому времени были окончательно готовы и новые помещения для этих судов, а также приспособлена для кассационного суда часть здания Правительствующего Сената против памятника его великого основателя. Поместить новые учреждения в зданиях, служивших приютом для старых, оказывалось невозможным не только по условиям их внутреннего расположения, но и по нравственным соображениям. Надо было покончить с прежним порядком, даже внешним, осязательным образом и начать новое дело в стороне от тягостных воспоминаний, навеваемых стенами, которые так долго были свидетелями торжества подьяческой правды и отношения к человеческой судьбе, как к мертвому канцелярскому материалу, о подборе к которому законов «масть к масти» красноречиво, но тщетно предостерегал указ Петра, вставленный в одну из граней зерцала. И в самом деле, нельзя было поместить, например, в Москве новый суд в старом здании у Иверских ворот с ходатаями и свидетелями от этих же ворот, с задним крыльцом, игравшим влиятельную роль во внутренней жизни этого здания, и с находившимся в подвальном его этаже долговым отделением, называвшимся в просторечии «ямой». Притом палаты уголовного и гражданского суда в столицах должны были еще некоторое время влачить свое существование для окончания старых дел прежде, чем умереть естественною, не огорчившею никого, смертью. Конечно, водворение на новых местах не могло быть применимо везде в губернских городах, хотя в некоторых из них впредь до постройки собственных зданий оказалось возможным удалить из насиженных помещений разные присутственные места или устроить совместное с ними житье в разных этажах. Московское помещение окружного суда и судебной палаты в величественном сенатском здании в Кремле не потребовало особенных перестроек и примкнуло с двух сторон к знаменитому круглому залу, построенному по гениальным чертежам архитектора Казакова, производящему своим смелым куполом и двойным кольцом окон превосходное впечатление чего-то могучего и вместе радостного. Зал, однако, потребовал большого ремонта и энергической чистки, так как был очень запущен и загроможден с 1819 года архивом инспекторского департамента военного министерства, для слежавшихся и затхлых дел которого Аракчеев не нашел лучшего помещения, как среди легких колонн коринфского ордена и изящных скульптурных изображений круглого зала. В Петербурге расчищать ничего не пришлось. Уступленный военным министром, после долгих безуспешных поисков и переговоров Замятнина с другими ведомствами, старый арсенал на Литейной; сооруженный в 1776 году «собственным иждивением» князя Григория Орлова, был содержим в образцовом порядке, хотя приспособление его неприютных зал под сводами к потребностям и обстановке новых учреждений вызвало серьезные переделки.