Потом, разомкнув объятья, они уселись на диване, усталые и молчаливые. Оба испытывали неловкость.

— Ах, — сказала она тихо, — клянусь тебе, я совсем не для этого сюда пришла.

Они опять замолчали.

— Не хочешь ли чашку чая? — сказал Жерар, чтобы только нарушить молчание. — Он почти совсем остыл.

Но она не слушала его. Чувствуя, что объяснение неизбежно, и забывая о том, что произошло, она заговорила с удрученным видом, и в ее голосе звучали нежность и отчаяние:

— Слушай, Жерар, ведь ты не можешь жениться на моей дочери. Прежде всего, это будет отвратительный поступок, что-то вроде кровосмешения. А потом, речь идет о твоем имени, о твоем положении. Прости меня за откровенность, но ведь все станут говорить, что ты продаешься, ты опозоришь своих родных, да и нас.

Она взяла его за руки и говорила без всякого гнева, как мать, которая приводит разумные доводы, стараясь удержать своего взрослого сына от какой-то ужасной ошибки. А он слушал, опустив голову, избегая ее взгляда.

— Подумай, Жерар, что скажут люди. Поверь, я смотрю здраво на вещи и прекрасно знаю, что между твоим, высшим, светом и нашим — пропасть. Пусть мы богаты, — деньги только расширяют эту бездну между нами. Пусть я крестилась — моя дочь по-прежнему дочь еврейки… Ах, мой Жерар, я так горжусь тобой, и для меня был бы такой удар, если бы ты уронил себя, загрязнил себя, женившись по расчету на калеке, которая недостойна тебя, которую ты не можешь любить!

Он поднял голову и бросил на нее умоляющий взгляд: ему было тяжело и хотелось избегнуть этого мучительного объяснения.

— Но ведь я поклялся тебе, что люблю тебя одну. Я уже поклялся тебе, что никогда на ней не женюсь! С этим покончено, и нам больше незачем терзать друг друга.

На минуту их глаза встретились и рассказали обо всем, что они замалчивали, об их усталости, об их горе. На лице Евы выступили красные пятна, и она сразу постарела. Слезы хлынули из ее воспаленных глаз и покатились по вздрагивающим щекам. Она снова заплакала, на этот раз тихонько, но, казалось, ее слезам не будет конца.

— Мой бедный Жерар! Мой бедный Жерар! Ах! Я тебе в тягость. Не возражай, я сама чувствую, что сделалась для тебя невыносимым бременем. Я встала тебе поперек дороги и окончательно испорчу твою жизнь, если буду тебя удерживать.

Он начал было протестовать, но она не дала ему говорить.

— Нет, нет! Между нами все кончено… Я дурнею, все кончено… А потом, если ты останешься со мной, у тебя ничего не будет впереди. Я ничем не могу тебе помочь, отдавая себя. Ты даешь мне все на свете, а я ничего не даю тебе взамен… А между тем пора уже тебе найти свое место в жизни. В твоем возрасте нельзя жить, не имея прочного положения, не имея своего очага, и так подло будет с моей стороны, если я стану помехой твоему счастью, вцепившись в тебя и потянув за собой на дно.

Она продолжала говорить, не отрывая глаз от Жерара, глядя на него сквозь слезы. Она знала не хуже его матери, какой он слабый, даже болезненный, несмотря на свою красивую, гордую внешность, и также мечтала обеспечить ему мирное существование, создать такие условия, в которых он благополучно дожил бы до старости, не ведая нужды и тревог. Он так ей дорог, — неужели же ее нежное, любящее сердце не готово к самоотречению, не способно на жертву? Но у нее были и чисто эгоистические соображения: эта красивая женщина, избалованная успехом, считала, что пора подумать об отставке, незачем омрачать закат свой жизни душераздирающими драмами. И она говорила нежные слова, обращалась к нему, как к ребенку, которого хотела осчастливить, пожертвовав своим счастьем. А он неподвижно сидел с опущенными глазами и слушал ее, больше не пытаясь протестовать, довольный, что она сама решила устроить его судьбу.

— Я не сомневаюсь, — продолжала она, выступая на защиту столь ненавистного ей брака, — что Камилла даст тебе все, чего я могу тебе пожелать, все, о чем я для тебя мечтаю. Само собой разумеется, с ней тебя ждет счастливая, обеспеченная жизнь… Что касается наших отношений, — боже мой! — сколько на свете бывает таких случаев! Я не хочу оправдываться, конечно, мы поступили нехорошо, но я могу назвать двадцать семейств, где творились еще не такие дела… И потом, знаешь, я была неправа, говоря, что деньги расширяют пропасть между людьми. Напротив, они сближают людей, богатым все прощают, и ты будешь окружен завистниками, которые станут восхищаться твоей удачей и не подумают тебя осуждать.

Жерар встал и в последний раз попытался выразить свое негодование:

— Как! Неужели ты станешь теперь меня уговаривать, чтобы я женился на твоей дочери?

— Ах, боже мой, нет! Но я хочу быть благоразумной и считаю долгом тебе все это сказать. Подумай сам.

— Я уже все обдумал… Я любил тебя и сейчас люблю. И все это совершенно невозможно.

Она взглянула на него с чудесной улыбкой и стоя обвила его шею руками. Они снова прильнули друг к другу в тесном объятии.

— Какой ты добрый и милый, мой Жерар! Если бы ты знал, как я тебя люблю, как я всегда буду любить тебя, несмотря ни на что.

У нее покатились из глаз слезы, и он тоже заплакал. В приливе нежных чувств они старались оттянуть тягостную развязку, им еще хотелось надеяться на счастье. Но оба чувствовали, что брак уже заключен. Им оставалось только проливать слезы и говорить нежные слова, — жизнь шла своим чередом, и неизбежное должно было совершиться. Оба расчувствовались при мысли, что это их последнее объятие, последнее свидание, ведь теперь будет стыдно встречаться после всего, что им стало известно, что было ими сказано. Но все же им хотелось обмануть себя, поверить, что они не порывают друг с другом, что, быть может, в один прекрасный день их губы снова сольются в поцелуе. Но в душе они знали, что пришел конец, — и оба плакали.

Отодвинувшись друг от друга, они снова увидали тесную комнату, выцветший диван и стол с четырьмя стульями. Газовое пламя посвистывало в небольшом камине, и в комнате стояла тяжелая влажная духота.

— Ну, что ж, — спросил он, — ты так и не выпьешь чаю?

Она стояла перед зеркалом и поправляла волосы.

— Ни за что! Он здесь такой отвратительный.

Когда приблизилось расставание, ею овладели тоскливые мысли, а между тем она надеялась, что сохранит об этих минутах сладостное воспоминание. Как вдруг раздался топот, громкие голоса. В доме поднялась суматоха, и Ева похолодела от ужаса. По коридору бегали, стучали в двери. Она бросилась к окну и увидела, что полицейские оцепили ресторан. Ей пришли в голову самые несуразные мысли: это дочь устроила за ней слежку или муж решил с ней развестись и жениться на Сильвиане. Это будет ужасный скандал, крушение всех ее планов! Она ожидала, побелев от волнения, а Жерар, тоже бледный, с дрожью в голосе умолял ее успокоиться, а главное, не кричать. Но когда дверь затряслась от ударов и они услышали, что к ним ломится полицейский комиссар, волей-неволей пришлось открыть. О, какая ужасная минута! Какое смятенье и какой позор!

Внизу Пьер и Гильом около часа пережидали дождь. Они беседовали вполголоса, сидя в уголке застекленной веранды. Этот праздничный день был так мрачен, что невольно ими овладела тихая грусть. Речь шла о злополучном Николя Бартесе, и под конец братья нашли выход из положения. Они решили, что на другой день пригласят к обеду старинного друга Бартеса, Теофиля Морена, и тот сообщит вечному пленнику о новом изгнании.

— Это будет благоразумнее всего, — повторил Гильом. — Морен так его любит, он сумеет подготовить его к этому удару и, конечно, проводит до границы.

Пьер грустно смотрел, как по стеклу сбегают тонкие струйки дождя.

— Опять отъезд, опять чужбина! А на родине — одни тюрьмы! Какое безрадостное существование! Беднягу без конца травят за то, что он посвятил свою жизнь идеалу свободы, который уже устарел, вызывает смех и гибнет вместе с ним.

Но вот снова появились полицейские и сторожа и начали рыскать вокруг ресторанчика. Им стало ясно, что они сбились со следу, и они вернулись, решив, что человек спрятался где-нибудь в этом шале. Они потихоньку окружили ресторанчик и, прежде чем начать обыск, тщательно осмотрели все вокруг, чтобы на сей раз от них не ускользнула дичь.