— Все кончено, — сказала она. — К чему слова? Все кончено, кончено навсегда.
Госпожа Анжелен рыдала, муж ее вытирал невидящие мутные глаза. Марианна и Матье, плача, держали руки Констанс в своих. А она, вся одеревеневшая, по-прежнему не плакала и, отвергая утешения, монотонно повторяла:
— Все кончено, никто мне его не вернет. А раз так, значит, все кончено, кончено, в жизни уже ничего не осталось…
Тем не менее надо было держаться, так как посетители прибывали. Но ее сердцу суждено было испытать последний удар: Бошен, который с ее приходом снова начал плакать, бросил писать письма, ибо слезы туманили взгляд. Его рука дрожала, ему пришлось встать из-за стола; опустившись в кресло, он сказал Блезу:
— Садись-ка на мое место и продолжай!
И Констанс увидела, как Блез сел за письменный стол ее сына, на его место, обмакнул перо в его чернильницу и стал писать, как писал сам Морис. Блез — первенец Фроманов! Несчастного еще не похоронили, а уже один из Фроманов заменил его. Эти Фроманы были словно живучие растения, которые, разрастаясь с неслыханной быстротой, захватывают соседние пустоши. Она с какой-то болезненной остротой почувствовала силу этой бурно кипящей вокруг нее жизни, готовой завоевать все: бабушки еще беременеют, а невестки уже кормят, все сыновья Марианны норовят завладеть осиротевшим государством. А Констанс осталась одна, у нее нет никого, кроме недостойного супруга, человека конченого, опустившегося, да еще несчастного маньяка Моранжа, который скорбно семенит по гостиной и у которого страшная кончина единственной дочери унесла душу, силы и разум. Ни единого звука не доносилось сюда с опустевшего и остановившегося завода, — завод тоже был мертв.
На третий день состоялись пышные похороны: за гробом шли пятьсот бошеновских рабочих и многочисленные представители влиятельных кругов Парижа. Все обратили внимание, что папаша Муано, старейший рабочий завода, держал в руке одну из кистей накинутого на гроб покрова, и все нашли это весьма трогательным, но никто не заметил, что бедняга волочит ногу, что он отупел за тридцать лет непрестанного труда и только поеживается, до того он отвык щеголять в сюртуке. На кладбище, у могилы, Матье с недоумением взглянул на пожилую даму, которая, выйдя из экипажа, следовавшего в траурном кортеже, подошла к нему:
— Я вижу, друг мой, вы меня не узнаете.
Он смущенно извинился. Это оказалась Серафина. По-прежнему высокая и стройная, но до того иссохшая и поблекшая, что ей смело можно было дать сто лет, она походила на старую, развенчанную королеву из сказки. И хотя бедняжка Сесиль, которая перенесла ту же операцию, рассказала ему о страшной перемене, происшедшей с Серафиной, он просто не мог себе представить, что дерзкая красота этой рыжеволосой прелестницы, еще недавно бросавшей вызов годам, могла исчезнуть с такой молниеносной быстротой. Какой же разрушительный ураган пронесся над ней?
— О, друг мой, — добавила Серафина, — пожалуй, я еще более мертва, чем покойник, которого сейчас опустят в могилу… Приходите как-нибудь поболтать со мной… Вы единственный человек, кому я могу все рассказать, во всем признаться.
Гроб опустили в могилу; надрывно застонали веревки, раздался тупой удар — последний. Бошем, которого поддерживал какой-то родственник, смотрел перед собой угасшим взором. У Констанс хватило мужества присутствовать при этом душераздирающем зрелище. Она рыдала и, обессилев от слез, лишилась чувств. Ее унесли, привезли в опустевший навсегда дом, который был теперь как голое поле, спаленное молнией, где уже никогда ничего не произрастет. Земля отняла все.
А в Шантебле Матье и Марианна творили, созидали, плодились. Минуло еще два года, и они вновь вышли победителями в извечной схватке жизни со смертью, ибо неизменно росла семья, приумножались плодородные земли, и это стало как бы самим их существом, их радостью, их силой. Желание охватывало Матье и Марианну, как пламя; божественное желание внутренне лишь обогащало их, благодаря умению любить, быть добрыми, разумными, а остальное дополняли энергия, воля к действию, отвага, с какой они брались за любой труд, который созидает и направляет мир. Но и в эти два года победа, теперь уже окончательная, досталась им лишь после упорной борьбы. Сеген, клочок за клочком, уступил им свое поместье, и отныне Матье стал полновластным и умелым хозяином, расширявшим свои владения по мере того, как в борьбе за существование крепли его силы. Богатство, которое презрел и промотал бездельник, перешло в руки труженика, созидателя, — пятьсот гектаров земли, простиравшихся от края и до края горизонта — леса, пересеченные широкими полянами, где паслись многочисленные стада; осушенные болота, превращенные в тучные пашни, дававшие обильные урожаи; пустоши, орошаемые водами, подведенными от источников, благодаря чему они с каждым годом становились все плодороднее. И только унылый пустырь Лепайеров по-прежнему оставался здесь, словно для того, чтобы свидетельствовать о чуде человеческого упорства, которое пробудило к жизни пески и болота, взрастило обильные урожаи, кормившие отныне маленькое счастливое племя. И оно, это племя, не посягало на чужую долю, оно само добывало свою, приумножая общее достояние, отвоевывая себе частицу обширного мира, столь скудно заселенного, столь плохо приспособленного для человеческого счастья. Посреди поместья поднялась и выросла, словно цветущий город, ферма со своими обитателями, слугами, животными — очаг живой, пламенной, торжествующей жизни. Какая же могучая сила была заключена в этом благословенном плодородии, не устававшем приносить живые существа и множить плоды их труда, создавшем за двенадцать лет этот разросшийся город, эту процветающую семью со всем ее достоянием — деревьями, травами, нивами, плодами, — этот бурный поток изобилия, который мог прокормить всех под благодатными лучами солнца! И в этой радости созидания, завершив свое дело, завоевав будущее и постигнув беспредельность дальнейших трудов, они позабыли о пережитых страданиях и пролитых слезах.
И за эти два года, в то время как труды Матье-завоевателя близились к концу, Марианна пережила радость рождения дочери у их сына Блеза, да и она сама тоже была беременна и готовилась в скором времени снова родить. Она была подобна могучему древу, ветви которого начинают разветвляться, множатся до бесконечности, — огромному кряжистому царственному дубу, далеко отбрасывающему свою широкую тень. Дети ее детей, дети ее внуков, все ее потомство, увеличиваясь и множась, уверенно шагало вперед. Какой заботой и лаской окружала Марианна весь свой выводок, одиннадцать душ, начиная с первенцев, близнецов Блеза и Дени, — им исполнилось уже по двадцать одному году, — кончая последним ребенком, этим крохотным существом, которое только-только появилось на свет и жадно сосало ее грудь. В ее выводке были дети всех возрастов, — старший сам был уже отцом, были и такие, которые ходили в школу, и такие, которых приходилось одевать по утрам; были мальчики — Амбруаз, Жерве, Грегуар, Николя; были девочки — Роза, ее уже впору было выдавать замуж, Клер, Мадлена и только начинавшая ходить Маргарита. Надо было видеть, как они, словно табун выпущенных на волю жеребят, несутся гурьбой по огромному поместью, каждый в меру своих сил, а потом разбегаются на все четыре стороны. Марианна отлично знала, что ей не удержать их навсегда при себе, и смирилась с мыслью, что младших, которым здесь уже не найдется занятия, придется отпустить на завоевание соседних земель и довольствоваться тем, что на ферме останутся всего двое или трое. Это был неизбежный процесс, в силу какового земля достается наиболее многочисленному племени. Блез вот уже два года жил и работал на заводе, а братья его отправились на новые завоевания. Так как их много, они станут силой и мир будет принадлежать им. Отец и мать с каждым новым ребенком тоже чувствовали себя все более сильными. Каждый новый ребенок еще теснее сближал их, укреплял их союз. Если они выходили победителями из всех трудностей, то этой победой были обязаны только своей любви, своему труду, постоянному горению своих сердец, своей воле. Плодовитость — вот она, великая победительница, рождающая безвестных героев, которые покоряют земли и заселяют их. И на сей раз, когда Марианна разрешилась одиннадцатым ребенком, мальчиком, которого нарекли Николя, Матье горячо расцеловал жену, — он вновь восторжествовал над всеми горестями и страданиями. Еще одно дитя — это новое богатство, новая сила, подаренная миру, еще одно поле, засеянное для будущего.
