— Что делать? Что делать? — горестно повторяла Сэрэтта, устремив на Люка свои прекрасные глаза, полные нежности и сострадания. — Ведь надо же что-то сделать!
И тогда у Люка, зараженного ее волнением, невольно вырвался из самой глубины сердца крик:
— О да, пора! Надо действовать!
Но Жордан покачал головой. Отшельник и ученый, он никогда не занимался политикой и глубоко ее презирал, что было, в сущности, неправильно, ибо должны же люди следить за тем, как ими управляют. Но с высот абсолютного знания, на которых он пребывал, события текущего дня казались Жордану совершенно не заслуживающими внимания: для него они были просто досадными помехами. Он полагал, что одна только наука в состоянии привести человечество к истине, справедливости и счастью, к тому совершенному городу будущего, куда так медленно и мучительно идут народы. А если так, то зачем заботиться обо всем прочем? Лишь бы двигалась вперед наука. А она движется, несмотря ни на что, каждое из ее завоеваний бесповоротно. И жизнь в конце концов победит, какие бы ей ни грозили в будущем катастрофы; человечество выполнит свое предназначение. Поэтому, хотя Жордан и был таким же мягким и жалостливым, как сестра, он, заслыша шум происходившей вокруг борьбы, затыкал уши и запирался в своей лаборатории, где изготовлял, по его выражению, счастье грядущих дней.
— Действовать? — сказал он, в свою очередь. — Но ведь мысль — тоже действие; нет ничего плодотворнее ее влияния на мир. Разве мы знаем, какие сейчас зреют семена? Хотя судьба всех этих бедняков и раздирает мне сердце, я не тревожусь: в свое время посев непременно взойдет.
Люку, охваченному лихорадочным беспокойством, не хотелось возражать Жордану; он рассказал о том, как провел воскресенье, о приглашении в Гердаш, о завтраке, на котором ему пришлось присутствовать, о людях, которых он встретил у Буажеленов, о том, что там происходило и говорилось. Он ясно почувствовал, как брат и сестра, слушая его, становятся все холоднее: видимо, они мало интересовались завсегдатаями Гердаша.
— С тех пор как Буажелены переехали в Боклер, мы видимся с ними очень редко, — пояснил Жордан со своей спокойной прямотой. — В Париже они были весьма любезны к нам; но здесь мы живем в таком уединении, что наши отношения понемногу сошли на нет. Кроме того, надо сказать, наши взгляды и привычки слишком различны. Что же касается Делаво, то он человек умный и деятельный, он весь отдался своему делу, как я — своему. Но, должен признаться, я до ужаса боюсь высшего боклерского общества, боюсь до того, что не пускаю на порог этих людей и радуюсь их негодованию; это дает мне возможность жить в уединении и слыть опасным маньяком.
Сэрэтта засмеялась.
— Марсиаль преувеличивает. У нас бывают аббат Марль, человек почтенный, доктор Новар, учитель Эрмелин; я очень люблю с ними беседовать. Правда, в отношении владельцев Гердаша мы действительно только вежливы, не больше; но все-таки госпожа Буажелен — добрая, очаровательная женщина, и я испытываю к ней самые дружеские чувства.
Жордан любил порою подразнить сестру:
— Значит, это я всех отпугиваю? И если бы меня здесь не было, ты бы широко распахнула двери нашего дома?
— Ну, разумеется! — весело отозвалась Сэрэтта. — У нас делается только то, что ты желаешь. Хочешь, я дам грандиозный бал, на который приглашу субпрефекта Шатлара, мэра Гурье, председателя суда Гома, капитана Жолливе, и Мазелей, и Буажеленов, и Делаво? Ты откроешь бал с госпожой Мазель.
Брат и сестра продолжали шутить; они были счастливы, что возвратились в родное гнездо и видят у себя Люка. Наконец за десертом приступили к обсуждению того важного вопроса, из-за которого приехал Люк. Обе молчаливые горничные, бесшумно и легко ступавшие своими подбитыми войлоком башмаками, удалились. В мирной столовой царил тот сладостный уют душевной близости, в котором так свободно раскрываются сердца и умы.
— Видите ли, дорогой друг, — начал Жордан, — вот какого совета я хотел бы от вас… Рассмотрите вопрос со всех сторон и скажите, как бы вы поступили на моем месте.
Он подробно изложил Люку все обстоятельства дела, рассказал о своих намерениях. Он уже давно отделался бы от домны, если бы ее эксплуатация не шла до сих пор сама собой, все тем же, раз навсегда установленным, традиционным порядком. Доход она приносила неплохой, но из-за одного этого, по мнению Жордана, сохранять ее не стоило: он и без того достаточно богат; с другой стороны, чтобы эти доходы удвоить и утроить, пришлось бы обновить часть оборудования, повысить производительность — словом, уйти в дело с головой. Но этого-то Жордан как раз и не хотел да и не мог сделать, тем более что считал доменные печи старой конструкции чем-то совершенно варварским и по-детски смешным; они его не интересовали и не могли сослужить никакой службы в тех опытах с электрическими печами, которыми он был так страстно увлечен. Потому-то он и решил предоставить домну ее собственной участи, почти ею не занимался и ждал лишь случая, чтобы от нее отделаться.
— Вы понимаете меня, мой друг? И вот мой старый Ларош внезапно умирает, и все ведение дела, все заботы вновь падают на меня. Вы и не представляете себе, сколько там работы; если приняться за дело серьезно, на это не хватит и целой человеческой жизни. Но я ни за что на свете не откажусь от своих занятий, от своих изысканий. Вот почему самое лучшее — продать домну; я уже почти решился на это и хочу только узнать сначала ваше мнение.
Люк понимал Жордана: его доводы представлялись молодому человеку вполне основательными.
— Разумеется, — ответил он, — вы не можете прервать свою работу, изменить всю свою жизнь. И вы и мир слишком много от этого потеряли бы. Но все-таки подумайте еще; может быть, есть иной выход… И потом, для продажи нужен покупатель.
— О, — продолжал Жордан, — покупатель-то у меня есть!.. Делаво уже давно мечтает присоединить домну Крешри к «Бездне». Он уже нащупывал почву, мне достаточно подать знак…
При имени Делаво у Люка вырвалось невольное движение: теперь он понял наконец, почему тот так озабоченно и настойчиво его расспрашивал. Впечатление, произведенное на молодого человека этим именем, не укрылось от его собеседника; но когда Жордан спросил своего гостя, имеет ли он что-нибудь против директора «Бездны», Люк ответил:
— Нет, нет, я считаю его так же, как и вы, человеком умным и деятельным.
— Вот именно, — согласился Жордан, — таким образом, дело перейдет в опытные руки… Боюсь только, придется пойти на несколько сложные условия, согласиться на уплату денег с большой рассрочкой: Делаво нуждается в средствах, а Буажелен не располагает свободным капиталом. Но это не важно; я могу подождать, если Делаво выдаст мне обязательства, обеспеченные оборудованием «Бездны».
Он остановился и, глядя Люку прямо в глаза, спросил:
— Ну как? Советуете вы мне покончить с этим делом и вступить в переговоры с Делаво?
Молодой человек ответил не сразу. Из глубины его души поднималось какое-то беспокойство, какое-то непреоборимое внутреннее сопротивление. В чем тут было дело? Почему он негодовал, возмущался? Ему казалось, что если он посоветует продать домну Делаво, то совершит дурной поступок, который навсегда оставит след на его совести. Вместе с тем Люк не находил никаких разумных оснований для того, чтобы отговаривать Жордана. В конце концов он только повторил:
— Конечно, то, что вы говорите, вполне разумно, и я не могу не согласиться с вами… А все-таки подумайте-ка, подумайте еще.
Сэрэтта слушала очень внимательно, но в разговор не вступала. Казалось, девушка испытывает то же чувство смутного беспокойства, что и Люк; порою она бросала на молодого человека взгляды, в которых читалось тревожное ожидание его ответа на вопрос брата.
— Имеется ведь не только доменная печь, — проговорила наконец Сэрэтта, — есть еще рудник и все эти каменистые земли, которые, по-моему, от нее неотделимы.
У Жордана вырвался жест нетерпения: ему слишком хотелось поскорее от всего отделаться.
