Среди политических деятелей Бомона также царили смятение и растерянность. Почва уходила из-под ног депутата Лемаруа, мэра Бомона, бывшего левого республиканца, — он чувствовал, что надвигается грозный кризис, который уничтожит все партии и выведет на арену представителей народа. Поэтому в салоне г-жи Лемаруа, весьма умной женщины, где собиралось много народу, особенно усилились реакционные настроения. Там часто можно было встретить Марсильи; в прошлом представитель просвещенной молодежи, надежда передовых людей Франции, он теперь перестал понимать, куда ветер дует, и, вечно опасаясь провала на выборах, находился в состоянии какого-то политического паралича. Появлялся там и генерал Жарус, агрессивное ничтожество, с которым никто не считался с тех пор, как в нем перестали видеть главаря военного путча; а жена постоянно подзадоривала его своим брюзжанием, — эта маленькая, черненькая особа совсем высохла и волей-неволей теперь вела добродетельную жизнь. В салоне г-жи Лемаруа бывал изредка и префект Энбиз со своей невозмутимой супругой. Они стремились жить в мире со всеми, ибо таково было желание правительства: рукопожатия, улыбки и никаких скандалов. Опасались, что пересмотр дела Симона сорвет избирательную кампанию, так как округ был слишком взволнован этим событием; Марсильи и Лемаруа втайне друг от друга решили действовать заодно с реакционерами, которых возглавлял Эктор де Сангльбёф, против кандидатов социалистической партии; прежде всего следовало уничтожить Дельбо, чей успех был бы обеспечен, если бы он выиграл дело безвинно осужденного, мученика. Признание Жакена взволновало всех, так как теперь пересмотр дела становился неизбежным. Симонисты ликовали, антисимонисты несколько дней были чрезвычайно подавлены. На авеню Жафр, где прогуливалось избранное общество, только и речи было что о предстоящем пересмотре; напрасно «Пти Бомонтэ» в угоду своим читателям ежедневно твердила, что пересмотр будет отвергнут подавляющим большинством, — друзьями церкви овладело уныние, ибо примерный подсчет голосов, который они без устали вели у себя дома, давал как раз обратные результаты.

В учебном ведомстве радовались весьма сдержанно. Там почти все были убежденными симонистами, но так часто обманывались в своих надеждах, что опасались преждевременно ликовать. Больше всех был доволен начальник учебного округа Форб, рассчитывая скоро избавиться от неприятной истории с учителем из Майбуа, Марком Фроманом, из-за которого реакционеры буквально не давали ему покоя. Хотя Форб старался ни во что не вмешиваться, целиком полагаясь на инспектора Ле Баразе, все же он указал ему, что необходимо действовать решительнее в отношении Фромана. Ле Баразе больше не в состоянии был отстаивать Марка и понимал, что в конце концов придется им пожертвовать; он поделился своими опасениями с Сальваном и очень его огорчил. Зато как торжествовал добрейший Сальван, когда Марк, зайдя к нему, сообщил радостную весть о предстоящем пересмотре дела! Сальван сердечно обнял Марка и рассказал об угрожавшей ему опасности, которую могло устранить лишь благоприятное решение суда.

— Дорогой друг, — сказал он, — если бы не пересмотр, вас неизбежно бы уволили; вы слишком далеко зашли, реакционеры жаждут вашей крови… Я бесконечно счастлив, ведь ваша победа будет означать торжество светской школы.

— Дай-то бог, — отвечал Марк, — наши успехи пока слишком незначительны, почти всюду царят суеверия и невежество, хотя вы и стараетесь обеспечить округ хорошими педагогами.

Но веру Сальвана в будущее нелегко было поколебать.

— Безусловно, еще немало людей посвятят жизнь великому делу. Ну что ж! Все-таки мы приближаемся к цели, и мы ее достигнем.

Марка окончательно убедила в близкой победе встреча с инспектором начальной школы Морезеном: едва завидев учителя, выходившего от Сальвана, он бросился к нему.

— Ах, дорогой господин Фроман, как я рад вас видеть! Ведь вне службы приходится так редко встречаться!

С тех пор как был поднят вопрос о пересмотре дела, Морезена обуревала страшная тревога. Найденная пропись, оторванный Филибеном уголок, установленная подделка — все это подействовало на него удручающе. В свое время он открыто встал на сторону антисимонистов в надежде, что церковники всегда выйдут сухими из воды, а теперь испугался, что избрал неверный путь: если они проиграют, как станет он выпутываться один, без помощи сильных мира сего?

И хотя улица была безлюдна, он наклонился к Марку и зашептал ему на ухо:

— Знаете ли, дорогой Фроман, я никогда не сомневался в невиновности Симона. В глубине души всегда был уверен в этом. Но что поделаешь — нам, общественным деятелям, приходится соблюдать величайшую осторожность!

Морезен давно метил на должность Сальвана, но теперь можно было ожидать, что симонисты возьмут верх, и он хотел примкнуть к ним накануне их победы. Однако он еще не был вполне уверен, что они восторжествуют, и до поры до времени опасался показываться в их обществе. И он поспешно распрощался с Марком, шепнув:

— Торжество Симона будет нашим общим торжеством.

По возвращении в Майбуа Марк и там заметил некую перемену. При встрече с ним бывший мэр Дарра не ограничился, как бывало, сдержанным поклоном. Он остановил Марка на главной улице, добрых десять минут на глазах у всех разговаривал с ним и громко смеялся. Дарра был с самого начала симонистом, но, вынужденный уступить пост мэра клерикалу Фили, он стремился вновь его занять и находил нужным из дипломатических соображений держать язык за зубами, не высказывая своих мыслей и намерений. Если он решился теперь, отбросив всякую осторожность, открыто разговаривать с Марком, значит, был совершенно уверен в оправдании Симона. Когда мимо них с хмурым видом и с опущенной головой проскользнул Фили, Дарра понимающе подмигнул Марку и проговорил с усмешкой:

— Вот уж верно, — что одному на пользу, то другому во вред, правда, господин Фроман? Каждому свой черед.

Действительно, в общественном мнении происходил резкий перелом. Марк с радостью наблюдал, что с каждым днем дела идут все лучше. Но самым веским доказательством успеха было письмо, полученное Марком от барона Натана. Барон просил пожаловать к нему в поместье Дезирад, где он гостил у своего зятя, Эктора де Сангльбёфа, для переговоров о создании премиального фонда светской школы. Марк тотчас же догадался, что это был лишь предлог, так как барон посылал деньги и раньше; он уже вносил два-три раза по сто франков, и деньги выдавались лучшим ученикам через сберегательную кассу. Недоумевая, с какой целью барон его пригласил, Марк отправился в Дезирад.

Он не был там с того дня, когда вместе с Давидом пытался уговорить всесильного финансиста принять участие в судьбе безвинно осужденного Симона. Он помнил все подробности этого посещения, помнил, как этот преуспевающий еврей, капиталист, тесть графа Сангльбёфа, малодушно поспешил отделаться от неимущего соплеменника, заклейменного, уничтоженного общественным мнением. С тех пор Дезирад стало еще прекрасней; целый миллион был затрачен на устройство новых бассейнов, террас, пышных цветников, придававших парку царственное великолепие. Пройдя мимо бесчисленных фонтанов и мраморных нимф, Марк наконец добрался до подъезда замка, где его встретили два лакея в зеленых с золотом ливреях. Марка провели в небольшую гостиную и попросили обождать; на минуту он остался один и услышал неясные голоса, по-видимому, доносившиеся, из открытых дверей соседней комнаты. Потом дверь закрылась, все затихло, и в гостиную вошел барон Натан, дружески протягивая ему руку.

— Простите, что я вас побеспокоил, дорогой господин Фроман, но, зная, как вы любите своих учеников, я хотел сообщить вам, что решил удвоить сумму, какую обычно вносил для раздачи в вашей школе. Вам известны мои широкие взгляды, мое стремление награждать по заслугам достойных людей, независимо от их политических и религиозных убеждений. Да, да, я не делаю различия между церковными и светскими школами, просто я служу Франции.