Когда Марк рассказал о беседе, какую он только что имел с мальчиком, старуха разгневалась:
— Вот еще вздор — свидетельство ребенка! Он говорит, что когда-то соврал вам; где гарантия, что он не сочиняет сегодня?.. Выходит, виновником был монах? Признайтесь, вам до смерти хочется обвинить одного из Братьев, — не так ли? Ведь вы неистовый безбожник!
Несколько смущенный неожиданной встречей со старой дамой, Марк, опасаясь снова вызвать разрыв и огорчить Женевьеву, ответил примирительно:
— Бабушка, мне не хочется обсуждать с вами этот вопрос… Я попросту сообщил Женевьеве новость, которая должна ее обрадовать.
— Но ее ничуть не радует ваша новость, — воскликнула г-жа Дюпарк. — Посмотрите-ка на нее.
Марк, пораженный, повернулся к жене. Она стояла у окна, освещенная последними лучами заходящего солнца. В самом деле, лицо ее было серьезно, и чудесные глаза потемнели, словно в них сгустилась вечерняя темнота.
— Быть не может! Женевьева, неужели тебя не радует торжество справедливости?
Она ответила не сразу, на ее побледневшем лице отразилось смущение, видно было, что она мучительно колеблется. Марк повторил вопрос, чувствуя, что им овладевает тревога, но внезапное появление г-жи Александр выручило Женевьеву, которая так и не ответила. Себастьен мужественно признался матери, что рассказал учителю о существовании прописи. У нее не хватило духа побранить его за такой честный поступок. Однако, испугавшись, что учитель придет к ней объясняться, станет ее расспрашивать и требовать документ в присутствии ее грозной невестки г-жи Эдуар, ревниво оберегавшей репутацию их писчебумажного магазинчика, она решила сама пойти в школу и покончить с этим делом.
Но, явившись к Марку, г-жа Александр совсем растерялась. Она прибежала к нему, не приготовившись, не зная толком, что сказать, и сейчас робела и путалась, особенно ее смущало, что тут оказались Женевьева и г-жа Дюпарк, — она рассчитывала поговорить с Марком с глазу на глаз.
— Себастьен мне только что сказал, господин Фроман… Он признался вам… И я подумала, что мне надо вам кое-что объяснить. Вы, конечно, понимаете, как тяжело могло отозваться это дело на нашей торговле, которая и без того идет из рук вон плохо… Так вот, это правда, та бумажка у меня была, но теперь ее больше нет, я уничтожила ее.
И г-жа Александр вздохнула с облегчением, ей казалось, что она сказала все, что нужно, и теперь может успокоиться.
— Как, вы ее уничтожили, госпожа Александр? — в отчаянии воскликнул Марк. — Что вы наделали!
Она снова смутилась и стала бессвязно оправдываться.
— Быть может, я была неправа… Но подумайте сами, мы бедные женщины, нам не на кого опереться. Я с ужасом думала, что наши дети будут замешаны в этом чудовищном деле… Не могла я хранить эту бумажку, из-за нее я потеряла сон, и вот я сожгла ее.
Она так волновалась, что Марк стал внимательно к ней приглядываться. Ему почудилось, что эту высокую блондинку с таким кротким, приветливым лицом терзают тайные муки. На минуту у него возникло подозрение, не лжет ли она. И он решил подвергнуть ее испытанию.
— Госпожа Александр, уничтожив эту бумажку, вы вторично приговорили ни в чем не повинного человека… Подумайте о том, что он терпит там, на каторге. Если бы я вам прочитал его письма, вы не удержались бы от слез. Что может быть ужаснее — убийственный климат, суровые тюремщики, а главное, сознание, что он осужден безвинно и блуждает в потемках… И какая это была бы пытка для вас, если бы вы убедились, что это дело ваших рук!
Госпожа Александр сильно побледнела и непроизвольно сделала жест рукой, точно отстраняя от себя жуткое видение. Марк не знал, терзают ли эту добрую и слабую женщину угрызения совести или в ней происходит жестокая внутренняя борьба. Окончательно растерявшись, она вдруг залепетала, словно звала на помощь:
— Дитя мое, бедное моя дитя…
Видимо, мысль о Себастьене, которого она обожала и для которого была готова всем пожертвовать, вернула ей силы.
— Как вы беспощадны, господин Фроман, вы меня очень огорчаете… Но что же теперь делать, если бумажка сгорела?
— Значит, вы ее сожгли, госпожа Александр, вы в этом уверены?
— Ну конечно, я же вам сказала… Я ее сожгла, опасаясь, что в эту историю запутают моего мальчика и он будет весь век терпеть неприятности.
Последние слова она произнесла страстным голосом, проявляя какую-то отчаянную решимость. Марк поверил ей и безнадежно махнул рукой, — истина снова отступила, опять ей не дано было восторжествовать. Не говоря ни слова, он проводил до двери г-жу Александр. Смущенная женщина не сумела как следует проститься с дамами. Она пробормотала извинения и ушла, неловко им поклонившись. После ее ухода в комнате надолго воцарилось молчание.
Ни Женевьева, ни г-жа Дюпарк не вмешивались в разговор и сидели в ледяном молчании. Опустив голову, Марк медленно прохаживался по комнате, он переживал свою неудачу. Наконец г-жа Дюпарк поднялась. Стоя на пороге, она проговорила:
— Эта женщина сумасшедшая… Она что-то наплела про сожженную бумажку, — по-моему, это сущая выдумка, сказка, в которую никто не поверит. Не советую вам ее повторять, это не будет вам на пользу. До свиданья, будьте благоразумны.
Марк даже не ответил. Он продолжал ходить по комнате тяжелыми шагами. Стемнело, и Женевьева зажгла лампу. Бесшумно двигаясь в ее слабом свете, она накрыла на стол; Марк не стал расспрашивать, ему не хотелось вновь испытать огорчение, он предполагал, что она во многом не согласна с ним.
В следующие дни его неотвязно преследовали последние слова г-жи Дюпарк. В самом деле: кто ему поверит, если он воспользуется новым фактом, который открыла счастливая случайность? Разумеется, он располагал свидетельством Себастьена, тот, конечно, подтвердил бы, что видел пропись, принесенную его кузеном Виктором из школы Братьев. Но мать постаралась бы опровергнуть показания десятилетнего мальчика. Нужно было иметь в руках документ, вещественное доказательство, а сказать, что он сожжен, не значило ли вторично похоронить дело? Чем больше он размышлял, тем яснее видел, что необходимо еще выждать, поскольку обстоятельства, при каких он установил этот факт, не позволяли им воспользоваться. Однако этот факт сам по себе имел для него огромное значение и позволял сделать целый ряд важных выводов. Он укреплял его веру, подтверждал все предположения, и Марк убедился, что совершенно правильно рассуждал. Виновным был один из Братьев, оставалось сделать последний шаг, чтобы установить, кто именно: нелицеприятное следствие быстро бы его обнаружило. Марку пришлось вновь набраться терпения; он верил в силу истины, которая не остановится в своем поступательном движении, пока не озарит все вокруг своим сиянием. Но с этого дня его тревога все возрастала, с каждым днем совесть терзала его все сильнее. Знать, что безвинный человек мучается на каторге, в то время как подлинный преступник бесстыдно торжествует, продолжая растлевать души детей, — знать и не иметь возможности громко об этом заявить из-за гнусного сговора всех общественных сил, согласившихся в корыстных целях поддерживать чудовищную несправедливость! Марк потерял сон, тайна жгла его каленым железом, не давала покоя, требуя, чтобы он выполнил долг и восстановил истину. Он неустанно думал о своей миссии, сердце его кровоточило, и он сознавал с отчаянием, что не может способствовать успеху!
Марк умолчал о своем открытии даже у Леманов, не сказав им ни слова о признании Себастьена. Зачем внушать этим несчастным сомнительную надежду? Тяжкой была их жизнь под гнетом бесчестия и мыслей о страданиях каторжника, чьи письма раздирали душу, чье имя бросали им в лицо как величайшее оскорбление! У старика Лемана еще убавилось заказчиков. Рашель не смела показываться на улице и носила вдовий траур, со страхом помышляя, что когда-нибудь дети узнают обо всем. Марк поделился лишь с одним Давидом, который твердо верил, что в один прекрасный день заставит всех признать невиновность брата. Им руководили высокие братские чувства, он держался в тени, тщательно избегая показываться на людях; но не проходило и часа, чтобы он не сделал чего-нибудь для реабилитации брата, ставшей единственной целью его существования. Он размышлял, изучал, бросался по любому следу, хотя в большинстве случаев быстро убеждался в своей ошибке. За два года неустанных поисков он не обнаружил ничего существенного. Его предположение, что председатель суда Граньон сделал присяжным в совещательной комнате незаконное сообщение, теперь перешло в уверенность, но, несмотря на все усилия, он не смог доказать и даже не представлял себе, как ему удастся установить этот факт. И все же он не падал духом, решив, что, если понадобится, отдаст десять, двадцать лет жизни, чтобы обнаружить виновного. Сообщение Марка вдохнуло в него новое мужество, новую решимость терпеливо ждать. Давид также считал, что нужно хранить в тайне признание Себастьена, практически непригодное, пока не удастся подкрепить его вещественным доказательством. Но эта новость подавала надежду на конечное торжество. И он возобновил свои поиски с великим терпением и настойчивостью, действуя неторопливо, осторожно и неустанно.
