Прежде всего подтвердились показания Бонгара; разные люди теперь вспоминали, что они также видели Фостена на Главной улице; он шел, тревожно оглядываясь, точно желая узнать, что происходит близ школы; все свидетели решительно утверждали, что это был Фостен. Зажигалка, найденная Долуаром, действительно принадлежала Фостену, многие видели ее у него в руках. Наконец, подтверждались слова старух, услышанные Савеном, — Фостен был близким приятелем Марсулье, и становилось весьма вероятным, что именно он совершил покушение. Этот факт имел очень важное значение и, безусловно, должен был все разъяснить. Марк, внимательно следивший за ходом розысков, сразу понял это. Он решил сам расспросить Марсулье, чье поведение теперь казалось ему весьма подозрительным, начиная с момента, когда они столкнулись у бесчувственного тела девочки. Марк вспомнил растерянный и встревоженный вид Марсулье, его явное нежелание отдать платок, недоумение, какое он выказал, когда Роза обвинила отца, а Тереза вынула из комода точно такие же платки. Теперь Марку стало понятно, почему преступник бросил Марсулье слово «дурак», которое тот в растерянности повторил Марку: Фостен с досады выбранил приятеля, который, появившись не вовремя, испортил ему все дело. Итак, Марк отправился к Марсулье.

— Вы знаете, дружок, что против Фостена выдвинуто тяжелое обвинение, вероятно, его сегодня же арестуют. Вы не боитесь запутаться в эту историю?

Опустив голову, Марсулье молча выслушал Марка, перечислившего все улики против Фостена.

А ну-ка, скажите, ведь вы узнали его?

— Как я мог его узнать, господин Фроман? У Фостена нет бороды, и ходит он в фуражке, а тот человек был бородатый и в шляпе.

То же самое утверждала и Роза, — это обстоятельство пока еще оставалось невыясненным.

— Он просто прицепил фальшивую бороду и надел шляпу, вот и все. Вы, конечно, узнали его по голосу, ведь вы сами говорили, что он обругал вас дураком.

Марсулье уже поднял руку, готовый отречься от своих показаний и поклясться, что этот человек не произнес ни слова. Но, встретив ясный, твердый взгляд Марка, он молча потупился. В сущности, Марсулье был честный малый, ему стало не по себе, и он не решился пойти против совести.

— Я прекрасно знаю, — продолжал Марк, — что вы постоянно общались с Фостеном и что нередко он презрительно пожимал плечами и обзывал вас дураком, находя вас чересчур щепетильным.

— Верно, — согласился Марсулье, — дураком он меня называл, я даже стал на него обижаться.

Марк начал убеждать его, чтобы он сказал все как было, иначе его заподозрят в соучастии, и Марсулье, отчасти из хороших побуждений, отчасти из боязни правосудия, откровенно признался во всем.

Ну да, господин Фроман, я узнал его по голосу, когда он крикнул: «Дурак»… Ошибки тут быть не может, слишком часто мне приходилось слышать от него это слово… Бороду он, конечно, привязал, а потом на бегу снял ее и сунул в карман, поэтому люди, видевшие его на Главной улице, заметили его шляпу, но все в один голос говорили, что бороды у него не было.

Обрадованный показаниями Марсулье, Марк горячо пожал ему руку.

— Я был уверен, что вы честный человек!

— Ясное дело, честный… Видите ли, господин Фроман, я ученик господина Жули и, хотя давно кончил школу, не забыл его уроков, а он всегда учил нас любить правду. Иной раз, может, и солгал бы, да вся душа возмущается. А разум отказывается верить всякому вздору, какой люди болтают… Знаете, я сам не свой с тех пор, как случилась эта история. Да что прикажете делать, жить-то надо, а податься некуда, вот я и служу сторожем в церкви, — значит, поневоле приходится потакать друзьям моего дяди Фили.

Марсулье замолчал, безнадежно махнув рукой, и на глазах у него выступили слезы.

— Я человек пропащий, теперь меня прогонят с места, придется околевать с голоду на улице.

Марк успокоил его, обещав подыскать ему другое место. Потом он поспешил к Терезе — сообщить ей о показаниях Марсулье, вполне подтверждавших невиновность Франсуа. Тереза уже две недели ни днем, ни ночью не отходила от постели дочери; она по-прежнему непоколебимо верила, что муж ее не был преступником, но сердце у нее разрывалось; до сих пор она не имела о нем никаких вестей, а между тем о покушении на Розу сообщали все газеты, и Франсуа не мог не знать о свалившейся на них беде. И по мере того как девочка поправлялась и рука ее заживала, Тереза, молчаливая, подавленная, тосковала все сильнее. И вот в тот вечер, когда Марк оживленно рассказывал ей о своей беседе с Марсулье, внезапно появился Франсуа. Разыгралась волнующая сцена, причем сказаны были самые простые слова.

— Тереза, ты не поверила, что это сделал я?

— Нет, Франсуа, клянусь тебе!

— Я решительно ничего не знал, я жил в таком тоскливом одиночестве, но сегодня утром мне попался на глаза старый номер газеты… Тогда я бросился сюда. Как Роза?

— Поправляется; она в той комнате.

Франсуа не осмелился обнять Терезу. Она стояла перед ним, выпрямившись, гордая и строгая, несмотря на охватившее ее волнение. Марк взял внука за руки; бледное лицо Франсуа носило следы слез, и Марк понял, как тяжело у него на душе.

— Скажи мне все, бедный мой мальчик.

Франсуа прерывающимся от волнения голосом чистосердечно признался в своем безумии. Страсть к Колетте сводила его с ума; они бежали в Бомон и скрывались там в глухом квартале, почти не выходя из дому. Две педели он жил в каком-то чаду: дикие выходки Колетты, сумасбродные причуды, упреки, слезы, даже побои. Внезапно Колетта, по натуре цыганка, исчезла после бурной сцены, в бешенстве запустив в него стулом. Это было три недели назад; сначала он ждал ее, но она все не возвращалась, и он почувствовал себя точно заживо погребенным в этой комнате; им овладело отчаяние, его стала мучить совесть, но он все еще не смел вернуться в Майбуа, к жене, которую не переставал любить, даже охваченный страстью к другой.

Тереза слушала его, отвернувшись, словно окаменев.

— Мне незачем это знать… Я думаю, ты явился, чтобы оправдаться, поскольку тебя обвиняют.

— Но теперь его уже не будут обвинять, — мягко сказал Марк.

— Я вернулся, чтобы повидать Розу, — заявил Франсуа, — и был бы здесь на другой же день, если б вовремя узнал о случившемся.

— Хорошо, — проговорила Тереза, — я не запрещаю тебе повидать дочь, она в той комнате, пройди к ней.

Марк вошел к Розе вместе с Франсуа и с волнением наблюдал их встречу.

Роза, с подвязанной рукой, читала, сидя в кресле.

Дверь скрипнула и отворилась, девочка подняла голову, у нее вырвался испуганный и радостный крик:

— Папа, папа!

Ока вскочила с кресла и застыла в изумлении.

— Папа, скажи, это был не ты? Тот человек ниже ростом, и борода у него другая.

В смятении вглядывалась она в отца, словно удивляясь, что он совсем не такой, каким она его себе представляла с тех пор, как он покинул их и заставил мать так горько плакать. Или она воображала, что он стал огромным и свирепым, как людоед? Теперь перед ней был ее прежний папа, с его ласковой улыбкой, которого она горячо любила; и он вернулся, чтобы мама больше не плакала. И вдруг она задрожала всем телом, она поняла, какие ужасные последствия могла иметь ее ошибка.

— А я-то обвиняла тебя, папочка, я упрямо твердила, что это ты напал на меня!.. Нет, нет! это был не ты, я гадкая лгунья, я скажу жандармам, если они придут за тобой!

Роза упала в кресло и судорожно зарыдала; отец посадил ее к себе на колени, нежно целовал, успокаивал, убеждая, что несчастье миновало. Он сам едва мог говорить от волнения. До чего же он был жесток, если родная дочь могла подумать, что он способен ее похитить!

Тереза слушала молча, она старалась сохранять самообладание. Франсуа с тревогой смотрел на нее, пытаясь угадать, согласится ли она принять его снова в семью, которую он сам разрушил. Видя суровость Терезы, Марк понял, что пока она еще не может простить, и решил увести внука к себе, намереваясь примирить их в благоприятный момент.