Им и в самом деле овладело безумие, в глазах пылал огонь, лицо исказила судорога, на губах выступила пена. Его тощее скрюченное тело дергалось в конвульсиях. И в исступлении он завопил, точно осужденный на вечные муки, которого дьявол переворачивает вилами на адской жаровне:
— Нет, нет, это еще не вся правда, я смягчил, приукрасил свое злодеяние… Я расскажу все, все расскажу и обрету этой ценой вечную небесную радость.
Тогда произошло самое гнусное и омерзительное. Он рассказал все, без утайки, рассказал напрямик, в грубых, отвратительных выражениях, сопровождая свои слова откровенными жестами, которые подчеркивали весь ужас злодеяния. Он рассказал, как, сгорая от желания, не помня себя, словно обезумевший зверь, он повалил на пол Зефирена, осквернил его, разорвал на нем рубашку, пытаясь обмотать ее вокруг его головы, чтобы заглушить его крики. Он рассказал, как изнасиловал ребенка, не утаив ни одной грязной подробности, не скрывая своих противоестественных, разнузданных страстей, разросшихся за глухими стенами монастыря. Он рассказал, какой страх вызывали у него крики жертвы; вне себя от ужаса, он хотел скрыть следы преступления, в ушах у него шумело, ему казалось, что он уже слышит топот погони. Он рассказал, как в полной растерянности начал искать, чем бы заткнуть рот ребенку, сунул руку в карман, вытащил оттуда какие-то бумаги и запихнул их в глотку жертвы, позабыв обо всем, лишь бы больше не слышать этих криков, которые сводили его с ума. Он рассказал, как потом совершил убийство, задушив ребенка своими костлявыми, волосатыми пальцами, которые впились в тоненькую шейку, как железные канаты, оставив на ней глубокие черные борозды.
— Господи, я грязное животное, гнусный убийца, на мне кровь невинного младенца… Насытив свою скотскую похоть, в ужасе бросился я бежать, не думая ни о чем, даже не закрыв окна; и это открытое окно свидетельствует о том, что согрешил я невольно и, если бы не сокрушительный натиск дьявола, я не совершил бы злодеяния… Теперь я покаялся перед людьми, господи, и, тронутый моей исповедью, в своей неизреченной милости, ты отверзнешь мне врата рая!
Терпение иссякло. До сих пор толпа молчала в оцепенении, но вдруг вспыхнул неукротимый гнев. Негодующие крики, проклятия прокатились по обширной площади; огромная человеческая волна рванулась вперед, готовая раздавить вцепившегося в решетку презренного наглеца, который в религиозном неистовство всенародно каялся в чудовищном преступлении, обнажая свою черную душу. «Смерть насильнику! Смерть убийце! Смерть гнусному злодею, губителю детей!» — гремели крики. Марк сразу понял опасность: люди могли растерзать Горжиа, в своей простоте воображая, что его смерть восстановит справедливость; тогда благостное празднество мира и братской солидарности, торжество истины и справедливости было бы омрачено и загрязнено кровавой расправой. Он бросился вперед, чтобы стащить Горжиа с ограды; ему пришлось выдержать борьбу с неистовым монахом, исступленно выкрикивавшим свои признания. Наконец, с помощью нескольких сильных мужчин, Марку удалось оторвать Горжиа от решетки, его внесли в сад и заперли за ним ворота. Спасение подоспело вовремя, — огромная людская волна прихлынула к ограде и разбилась у ее подножия. Дом невинного мученика, которого Горжиа заставил так жестоко страдать, уберег его от гибели. Но он не унимался, вырвавшись из рук своих спасителей, подбежал к ограде и под защитой железной решетки, о которую разбивались волны народа, снова принялся кричать в толпу:
— Господи, ты созерцал мои скитания, когда глупые и подлые начальники покинули меня, — то было мое первое искупление. Ты ведаешь, какие постыдные деяния, какие мерзкие поступки они принуждали меня совершать. Ты лицезрел их гнусную жадность, — они отказывают мне в куске хлеба, хотя всю жизнь были моими подстрекателями и сообщниками. Будь мне свидетелем, о господи! — они избрали меня своим орудием и, с тех пор как я совершил преступление, заставляли повиноваться им, толкая на новые злодейства. Конечно, следовало спасти от позора твою святую церковь, и я отдал бы за нее всю кровь, всю свою жизнь. Но они помышляли лишь об одном — стремились спасти свою шкуру — это-то меня и взбесило и побудило сказать все… Господи, я их судья, воздвигнутый тобою, ты отверз мои уста и вложил в них обличительные речи; я раскрыл их тайные и до сих пор не наказанные злодеяния, и теперь ты сам вынесешь им приговор, — даруешь ли им прощение или поразишь своим гневом на глазах у этой толпы скотов, которые кичатся тем, что забыли твое имя; всех мук ада не хватит, чтобы покарать этих святотатцев!
Оглушительные свистки и крики прерывали его речь, уже летели в него камни. Садовая ограда не сдержала бы бешеного натиска возмущенной толпы, но Марк и помогавшие ему мужчины снова схватили Горжиа, оторвали от решетки, потащили на другой конец сада и, вытолкнув за калитку, выходившую в пустынный переулок, прогнали далеко от дома.
Но вот разбушевавшаяся толпа внезапно успокоилась, гневные выкрики сменились ликующими приветственными возгласами; сперва они раздавались издалека, разносясь по залитому солнцем новому проспекту, потом волнами прокатились по площади. К дому приближалась просторная карета; там сидели Симон и брат его Давид, напротив них — Дельбо и мэр Леон Савен, встречавший их на вокзале вместе с другими представителями муниципального совета. Экипаж тихонько двигался в густой толпе, и на всем пути его встречали горячими, бурными приветствиями. Люди, только что пережившие отвратительную сцену, теперь были охвачены беспредельным восторгом; невиновность Симона, его мученичество, его героизм создали ему ореол, засиявший еще ярче после исповеди злодея, отвратительного в своем диком исступлении. Женщины плакали и поднимали на руках детей, показывая им героя-мученика. Мужчины бросились отпрягать лошадей и сами дотащили экипаж до дверей дома. Дорога вся была устлана цветами, цветы летели из окон и осыпали экипаж, с балконов махали платками, они развевались по ветру, как флаги. Прекрасная девушка, вскочив на подножку коляски, стояла неподвижно, словно живая статуя юности, и блеск ее красоты был как высшая почесть, воздаваемая невинной жертве. Воздушные поцелуи, слова любви и привета вместе с цветами летели со всех сторон. Еще никогда народ не испытывал такого бурного восторга; всем нутром своим ощущая причиненное невинному страдальцу, казалось бы, невозместимое зло, народ в единодушном порыве искупал его сполна, отдавая мученику свое сердце, свою любовь. Слава безвинному страдальцу, едва не погибшему по неразумию народа, страдальцу, которому народ никогда не сможет вернуть былое счастье! Слава мученику, потерпевшему за правду, которая долгое время была поругана и попрана! Его торжество — это торжество человеческого разума, освобождающегося от лжи и заблуждений. Слава учителю, пострадавшему при исполнении своего долга, самоотверженно стремившемуся к свету, хвала тому, кто оплатил тяжелыми муками каждую крупицу знания, преподанную простому темному люду!
Марк смотрел на Симона, окруженного всеобщей любовью, и сердце Марка замирало от счастья; он отчетливо вспоминал об ужасных обстоятельствах ареста Симона, которого увозили из Майбуа во время похорон Зефирена. Остервенелая ревущая толпа ринулась к Симону, чтобы растерзать его. «Смерть, смерть убийце, смерть нечестивцу! Смерть жиду!» — раздавались яростные крики. Толпа бежала за увозившей его каретой, преследуя свою жертву, а Симон, бледный, оцепеневший, без конца выкрикивал одно и то же: «Я невиновен! Невиновен, невиновен!» И наконец, после стольких лет, его правда воссияла ярким светом, и обновленный, словно преображенный народ, дети и внуки обвинителей Симона, воспитанные в понятиях истины и справедливости, теперь искупали искренней и горячей любовью слепую злобу своих отцов.
Но вот карета остановилась у ворот, всеобщий восторг и волнение еще усилились, когда Симон, с помощью Давида, более сильного и бодрого, вышел из экипажа. Симон исхудал, его прозрачное лицо выражало кротость, свойственную глубокой старости, голову как бы осенял ореол легких белоснежных волос. Он улыбкой поблагодарил Давида за помощь, а восторг народа вспыхнул с новой силой при виде этих спаянных великим героизмом братьев — скорбного страдальца, твердо уверенного в бесконечной преданности брата, и стойкого борца, посвятившего жизнь спасению чести брата. Толпа горячо приветствовала и Дельбо, вышедшего из экипажа вместе с мэром, великого Дельбо, как его называли в народе, героя Бомона и Розана, мужественно боровшегося за истину в страшные дни, когда ему угрожала смертельная опасность, и немало поработавшего с тех пор для создания разумного и справедливого общества будущего. Марк поспешил навстречу Симону и Давиду, за которыми следовал Дельбо. И тогда восторг толпы достиг апогея, народ бурно приветствовал обнимавшихся героев — борцов и безвинного страдальца, которого они освободили от неимоверных мук.
