Однако у Пелажи, убиравшей со стола, был до того веселый и торжествующий вид, что это поразило Марка. Он задержался в столовой и заставил ее разговориться.
— Хорошие новости, сударь! Нынче утром, покамест я ходила по лавкам, чего я только не наслушалась! Да я и вчера отлично знала, что эти анархисты, что оскорбляли наших Братьев, сущие лгуны!
И Пелажи выложила все, что болтали в лавках, все уличные сплетни и пересуды, подобранные ею у порогов домов. За ночь у горожан, подавленных ужасным событием, совершившимся накануне в столь загадочной и жуткой обстановке, родилось множество самых нелепых предположений. Казалось, за ночные часы выросли какие-то чудовищные сорняки. На первых порах то были смутные догадки, мнимые свидетельства, пока что лишь легкие, едва ощутимые веяния. Постепенно случайно высказанные предположения становились все весомее, шаткие совпадения быстро превращались в неопровержимые доказательства. Следует отметить, что вся эта подпольная работа шла на пользу Братьев и была направлена против Симона; происходил незаметный, но устойчивый поворот, осуществленный неизвестно кем, но с каждым часом все более ощутимый; всюду сеялись сомнения и смута.
— Уверяю вас, сударь, этот школьный учитель не любил своего племянника, это уж точно. Он скверно с ним обращался, люди видели и не станут молчать… Да и досадно ему было: еще бы, мальчик не ходил в его школу. Оказывается, когда мальчик в первый раз причащался, Симон выходил из себя, грозил ему кулаком, богохульствовал… И, по правде сказать, удивительнее всего то, что убили этого ангелочка чуть ли не сразу после принятия святых даров, когда, можно сказать, в нем еще святой дух обитал.
Слова Пелажи поразили Марка. Он слушал ее с замиранием сердца.
— Что вы хотите этим сказать? Уж не обвиняют ли Симона в убийстве племянника?
— А что вы думаете? Есть и такие, что не стесняются об этом говорить… Мне тоже кажется подозрительным, как это человек отправляется повеселиться в Бомон, опаздывает на десятичасовой поезд и возвращается пешком?! Он будто бы вернулся без двадцати двенадцать. Но ведь никто его не видел, он вполне мог вернуться поездом, часом раньше, как раз когда совершено преступление. Чего проще? Ему только и оставалось задуть свечу и распахнуть настежь окно, чтобы подумали, будто преступник явился с улицы, снаружи… Учительница, мадемуазель Рузер, без четверти одиннадцать явственно слышала шаги в школе, стоны и крики, хлопанье дверьми.
— Что вы ссылаетесь на мадемуазель Рузер! — воскликнул Марк. — Она ни слова об этом не говорила в своем первом показании. Я сам был при этом.
— Прошу прощения, сударь. Давеча, в мясной лавке, мадемуазель Рузер сама рассказывала об этом каждому встречному и поперечному, я своими ушами слышала.
Ошеломленный Марк не нашел, что сказать.
— Да и помощник его, господин Миньо, очень удивляется, почему это учитель так крепко спал утром; чудно, право, в доме убийство, а человек спит себе, приходится его будить! Не говоря о том, что его, оказывается, ничуть все это не огорчило, а как взглянул он на труп, задрожал как осиновый лист.
Марк хотел ее прервать. Но Пелажи упрямо и со злобой продолжала:
— Да чего тут гадать, раз во рту у ребенка нашли пропись из школы Симона! Подумайте сами, у кого, кроме учителя, она могла находиться в кармане! Говорят даже, на листке стоит его подпись. В овощной лавке одна женщина уверяла, что полиция нашла у него в шкафу целую стопку таких листков.
Тут Марк стал объяснять ей, как было дело, рассказал о неразборчивой подписи, о том, как Симон клялся, что никогда в жизни не держал в руках этого листка, хотя такие прописи общеупотребительны и их можно обнаружить в любой школе. Однако Пелажи твердила, что при утреннем обыске нашли неопровержимые улики; Марк не на шутку встревожился и, чувствуя тщету любых доводов при подобном помрачении умов, перестал возражать.
— Видите ли, сударь, когда имеешь дело с евреем, можно всего ожидать. Мне только что говорил молочник: это люди безродные, у них нет отечества, они знаются с нечистой силой, готовы грабить и убивать ни за что ни про что, лишь бы напакостить… Что бы вы ни толковали, вы не помешаете людям думать, что этому еврею понадобилась жизнь ребенка для ихних сатанинских дел, вот он исподтишка и караулил, когда его племянник примет святое причастие, чтобы его осквернить и задушить, покуда тот был еще чист, как голубок.
Снова поднималось извечное обвинение в ритуальных убийствах, неизменно встающее из глубины веков, всякий раз как разражается бедствие, — и тогда темная толпа громит евреев — отравителей колодцев и палачей маленьких детей.
Женевьева, видя, как волнуется муж, дважды хотела вмешаться и поддержать его. Однако она промолчала, не желая раздражать бабушку, которая с удовольствием слушала сплетни прислуги и одобрительно кивала головой. Г-жа Дюпарк торжествовала: муж внучки побежден; она не стала его добивать и обратилась к г-же Бертеро, по-прежнему хранившей молчание:
— Повторяется то же, что было давно, когда возле паперти церкви святого Максенция нашли мертвого ребенка; тогда вместо евреев едва не осудили служившую у них женщину, но кто же, кроме еврея, мог совершить убийство? Имея дело с ними, всегда рискуешь навлечь на себя кару господню.
Марк предпочел не отвечать и тотчас же вышел. Однако он был крайне растерян, в его душу начало закрадываться сомнение: не был ли Симон действительно виновен? Это подозрение овладело им, как злокачественная лихорадка, подхваченная в зараженном месте; необходимо было поразмыслить, восстановить душевное равновесие, прежде чем идти к Симону. Он долго бродил, уходя все дальше по пустынной дороге в Вальмари, переживая вновь все происшедшее накануне, обдумывая факты, перебирая людей. Нет, ни в коем случае! Здраво рассуждая, нельзя было подозревать Симона. В его пользу имелись неопровержимые доводы. Во-первых, ничто не могло побудить его совершить гнусное преступление, — это представлялось абсурдным, невозможным. Симон был здоров и нравственно и телесно, не страдал никакими физиологическими пороками, его ровный, веселый характер говорил о нормальном удовлетворении всех потребностей организма. Он был женат на женщине ослепительной красоты, которую обожал, с которой жил в нежном согласии, благодарный за подаренных ему ею чудесных детей, ставших живым воплощением их счастья, их святыней. Можно ли было хоть на минуту предположить, чтобы такой человек внезапно поддался мерзкому соблазну, перед тем как лечь рядом с ожидавшей его любимой женой, возле кроваток своих детей? Как прост и искренен в своем поведении этот окруженный врагами человек, героически преданный своему делу, никогда не жаловавшийся на бедность. Рассказ Симона о том, как он провел вечер, был правдив и ясен, его жена подтвердила, что он вернулся именно в указанное им время, ни один из приведенных им фактов не вызывал сомнения, хотя и оставались невыясненными весьма загадочные обстоятельства, например, листок прописи, скомканный вместе с номером газеты «Пти Бомонтэ», — всемогущий разум подсказывал, что преступника следует искать не здесь: характер Симона, вся его жизнь, занимаемая им должность исключали всякие подозрения. Уверенность Марка, основанная на очевидных фактах и логических выводах, все крепла, становилась неоспоримой. Теперь он был убежден в своей правоте и наметил для себя отправные точки, к которым впоследствии приведет все остальное: он рассеет все заблуждения, все вымыслы, какие могут возникнуть и пойдут в разрез с уже известными, найденными крупицами истины.
Марк приободрился, его перестали угнетать сомнения; он вернулся в Майбуа. Когда он шел мимо железнодорожной станции, из поезда выходили пассажиры. Среди них он узнал инспектора начальных школ, красавчика Морезена, невысокого человека лет тридцати восьми, франтоватого, очень смуглого, с холеной бородкой, скрывавшей тонкие губы, с острыми глазками, которые он прятал за стеклами неизменного пенсне. Г-н Морезен, бывший преподаватель Нормальной школы, принадлежал к новому типу карьеристов, подстерегающих случай выдвинуться и всегда готовых стать на сторону сильного. Говорили, что он мечтает занять пост директора Нормальной школы, доставшийся Сальвану, и затаил к нему глухую ненависть, но боится открыто его задевать, зная, как ценит соперника Ле Баразе, инспектор учебного округа, его собственный начальник. У него хватило благоразумия в обстановке равновесия сил между партиями, оспаривавшими друг у друга влияние в округе, не высказывать открыто своих убеждений, хотя личные симпатии Морезена были на стороне клерикалов, священников и монахов, — он полагал, что они чертовски хватки. Поэтому при виде его Марк, зная здравый ум Ле Баразе, подумал, что тот послал инспектора на помощь Симону, которого разразившаяся грозная катастрофа могла поглотить вместе с его школой.
