Но между упрямой богомольной бабкой и жаждавшей свободы внучкой стояла еще мать, печальная г-жа Бертеро. С виду она тоже была богомольной, подчинялась уставу и с детства покорилась церкви. Она ревностно соблюдала все обряды, ежедневно посещала храм, и ее муж, свободомыслящий Бертеро, друг Сальвана, обожавший жену, по своей слабости постоянно сопровождал ее к мессе. Но г-жа Бертеро изведала любовь этого чудесного человека, его пылкую страсть, и воспоминание о проведенных с ним дивных часах всегда было живо в ее сердце, она по-прежнему принадлежала ему, жила лишь мыслями о нем в печальном одиночестве, не расставаясь с дорогим образом. Вот почему она замыкалась в себе, старалась быть незаметной в этом мрачном, тесном доме, где заперлась с дочерью, точно в монастыре. Она никогда не помышляла о вторичном замужестве и пошла по стопам матери; педантично благочестивая, смиренная, вся в черном, с бледным, точно восковым лицом, она была придавлена тяжелой рукой г-жи Дюпарк, угнетавшей всех в доме. Она медленно угасала, не находя успокоения в холодном, пустом благочестии, и порой в уголках бескровного рта появлялась горькая складка, покорный взгляд загорался мятежным огнем, — в ее душе вспыхивало воспоминание об умершем супруге, об утраченных радостях любви. И только в последнее время при виде страданий Женевьевы, искавшей опоры то в муже, то в священнике, эта затворница, отрешившаяся от мира, преодолевая свой страх, восстала против мрачного деспотизма старухи.

Теперь г-жа Бертеро умирала и радовалась близкому избавлению. Но, чувствуя, что слабеет с каждым днем, она с отчаянием сознавала, что оставляет истерзанную душевной борьбой Женевьеву во власти безжалостной г-жи Дюпарк. Когда ее не станет, что будет с ее бедной дочерью в этом мертвом доме, где подавляют все живое и где она сама так мучилась! Г-жа Бертеро приходила в отчаяние при мысли, что она уйдет навсегда, не облегчив участи дочери, не подарив ей радости. Она жестоко страдала и наконец решилась объясниться с ней; стараясь побороть слабость, она медленно, еле слышно выговаривала слова.

Был теплый дождливый сентябрьский вечер. Смеркалось, и тесную комнату, обставленную старой ореховой мебелью, строгую, как келья, застилали сероватые тени. Г-жу Бертеро мучила одышка, она полулежала на кушетке, откинувшись на высоко взбитые подушки. Ей еще не было пятидесяти шести лет, но ее удлиненное, печальное, изможденное лицо в рамке белоснежных волос казалось совсем старым, бессодержательное существование словно обескровило ее черты, Женевьева сидела в кресле возле матери. Луиза вошла в комнату с чашкой молока — единственной пищей, какую еще принимала больная. В доме царила могильная тишина, на пустынной площади замер вечерний благовест церкви Капуцинов.

— Дочь моя, — медленно проговорила г-жа Бертеро слабым голосом, — мы теперь одни, прошу тебя, выслушай меня; мне надо многое сказать тебе, а время не ждет, я должна торопиться.

Опасаясь, что матери будет трудно говорить, Женевьева хотела перебить ее, но больная остановила ее решительным жестом, и она спросила:

— Мама, тебе хочется поговорить со мной наедине? Отослать Луизу?

Госпожа Бертеро с минуту помедлила, всматриваясь в свою внучку: красивая, стройная, с высоким лбом, открытым взглядом, Луиза смотрела на бабушку с грустной нежностью.

— Нет, пусть останется, — прошептала она. — Ей уже семнадцать лет, пусть и она узнает. Родная моя, сядь здесь возле меня…

И, взяв Луизу за руку, г-жа Бертеро продолжала:

— Я знаю, ты благоразумна и мужественна, правда, раньше я иногда бранила тебя, но теперь вполне одобряю твою искренность… Видишь ли, сейчас, на пороге смерти, я верю только в добро.

Она замолкла, словно в раздумье, повернулась к открытому окну и устремила взгляд на бледное, гаснущее небо; казалось, она ловила прощальный привет солнца, вспоминая свою долгую, исполненную смирения, безрадостную жизнь. Потом снова с бесконечной нежностью и состраданием посмотрела на дочь и долго не отрывала от нее глаз.

— Женевьева, дорогая моя, мне очень тяжело покидать тебя, ведь я знаю, как ты несчастна… Нет, нет, не вздумай отрицать, я столько раз слышала по ночам там, наверху, твои рыдания. Я отлично понимаю, какую мучительную борьбу ты переживаешь… Ты страдаешь уже много лет, а я никогда не осмеливалась тебе помочь.

Слезы брызнули из глаз Женевьевы. В этот трагический момент ее потрясло воспоминание о пережитых муках.

— Ах, мама, не расстраивайся из-за меня. Если я плачу, то лишь потому, что боюсь тебя потерять.

— Рано или поздно все мы должны умереть, с радостью или с отчаянием, — смотря по тому, как мы прожили жизнь. Но пусть остающиеся в живых не мучают себя напрасно, а пользуются счастьем, какое им еще доступно. — И, сложив руки, словно в горячей мольбе, она воскликнула: — Ах, доченька, умоляю тебя, не оставайся ни одного дня больше в этом доме! Поскорей возьми своих детей и возвращайся к мужу.

Женевьева и слова не успела промолвить. Большая черная тень внезапно выросла перед ними, то неслышно вошла г-жа Дюпарк. Старуха вечно блуждала по дому; всякий раз, как Женевьева и Луиза ускользали от нее, она испытывала беспокойство, подозревая их в каких-то грехах. Почему они прячутся, быть может, они делают что-нибудь дурное? Ей было невтерпеж, когда Женевьева и Луиза подолгу засиживались у г-жи Бертеро; ей казалось, что, сойдясь втроем, они говорят о запретных вещах. Она беззвучно поднялась по лестнице и, поймав несколько слов, осторожно открыла дверь, чтобы застать виновных на месте преступления.

— Что ты сказала, дочь моя? — задыхаясь от ярости, отрывисто проговорила старуха.

Неожиданное появление матери потрясло больную, она смертельно побледнела, а Женевьева и Луиза в ужасе ждали, что будет дальше.

— Что ты сказала, дочь моя? Ты забыла, что бог слышит тебя?!

Госпожа Бертеро откинулась на подушки, закрыла глаза, точно собираясь с силами. Она так надеялась поговорить с Женевьевой наедине, не вступая в борьбу с матерью, внушавшей ей ужас! Всю жизнь она уклонялась от столкновений, зная, что все равно будет побеждена. Но ее часы были сочтены, и вот она преодолела страх и, открыв глаза, решилась высказаться:

— Пусть бог услышит меня, мама! Я только выполнила свой долг — сказала дочери, чтобы она вернулась с детьми к мужу, потому что здоровье и счастье она обретет только там, в доме, который так безрассудно покинула!

При первых же словах дочери г-жа Дюпарк попыталась гневным движением ее прервать. Но, вероятно, она ощутила дыхание смерти, почувствовала ее величие, и ее смутил крик, вырвавшийся в последний час у жалкого, порабощенного существа, в чьей душе проснулись наконец живые чувства любви и справедливости, — и она не произнесла ни звука. Некоторое время все четыре женщины молчали, охваченные острой тоской.

Представительниц четырех поколений роднило семейное сходство: высокий рост, удлиненный овал, крупноватый нос. У семидесятивосьмилетней г-жи Дюпарк была тяжелая челюсть, изборожденное глубокими морщинами лицо высохло и пожелтело от долгих молитвенных бдений; г-жа Бертеро была не такой тощей и угловатой, в пятьдесят пять лет, несмотря на болезнь, ее бледное грустное лицо еще сохраняло следы былого счастья, утрата которого повергла ее в безысходную печаль. Дочь и внучка этих угрюмых черноволосых женщин, Женевьева унаследовала от отца более утонченные черты, белокурые волосы, живой, пылкий нрав и в тридцать семь лет сохранила свое очарование; Луизе минуло семнадцать лет, она была вся в отца: темные, отливавшие золотом волосы, высокий лоб, большие глаза, пламенный и честный взгляд. Внутренний мир женщин, представительниц этой семьи, менялся с каждым поколением: бабка, душой и телом покорная раба церкви, стала в ее руках орудием обмана и насилия; дочь ее также принадлежала церкви, но томилась и жестоко страдала, познав земное счастье; внучка, последняя жертва католицизма, переживала отчаянную душевную борьбу, глубокий внутренний разлад: то ее манило призрачное мистическое блаженство, то пробуждалась в ней живая, подлинная любовь супруги и матери; а правнучка, освобожденная наконец от деспотизма священника, была воспитана по законам природы, под благотворными лучами солнца, юная, сильная, счастливая.