Марк уже больше не улыбался. Его охватила глубокая печаль.
— Это будет для меня тяжелое горе, — тихо промолвил он. — В этой школе в Майбуа я оставляю лучшую часть своего существа, мои ученики стали дороги мне, как родные дети. Мое сердце, мой разум принадлежат им. Моя жизнь и так разбита, а чем я ее теперь заполню? Я не способен ни к какой другой профессии, я посвятил себя воспитанию детей, и как тяжко сознавать, что миссия моя не закончена, что деятельность моя прерывается именно теперь, когда истина так нуждается в стойких бойцах!
Но Сальван мужественно улыбнулся и взял за руки Марка.
— Полноте, не теряйте мужества. Не будем же мы сидеть сложа руки, черт подери!
— Вы правы! — сказал Марк, приободрившись. — Когда удар постигает такого человека, как вы, даже почетно пострадать вместе с ним. Будущее принадлежит нам.
Прошло несколько дней. Конгрегация в Майбуа усиленно старалась извлечь выгоду из своей победы. Делали энергичные попытки поднять школу Братьев на былую высоту. Радуясь унижению светской школы, превозносили школу конгрегации, где любовно взращивались цветы скромности и невинности; Братьям удалось привлечь на свою сторону несколько семей и заполучить к началу учебного года с десяток новых учеников. Но капуцины превзошли Братьев в наглости и выдумке. В сущности, только благодаря заступничеству достославного Антония Падуанского господь даровал верующим свою милость. Ведь никто не может отрицать, что лишь святому обязаны вторичным осуждением Симона верующие, которые бросали в его кружку монеты в двадцать и сорок су, испрашивая погибели жида. И вот он сотворил новое чудо, еще никогда он так явно не обнаруживал своего могущества; пожертвования умножались, притекали со всех сторон. Внезапно отца Теодоза, вдохновленного успехами святого, озарила гениальная мысль, он нашел новый способ извлекать из святого Антония крупные барыши. Он хитроумно организовал ошеломляющее финансовое предприятие, выпустил пятифранковые залоговые облигации беспроигрышного «райского займа». Повсюду распространялись широковещательные рекламы и проспекты, где разъяснялось, как происходит продажа акций небесного блаженства. Каждая облигация состояла из десяти купонов по пятьдесят сантимов, в каковую сумму включались расходы по благотворительности, оплата молитв, месс и т. п.; на этом свете вкладчик вносил за облигации чистоганом, а погашала заем касса чудотворца уже на небесах. Держателям выдавались премии — двадцать акций давали право на получение раскрашенной фигурки святого, сто акций обеспечивали ежедневную мессу в течение года. В проспекте объяснялось также, что акции получили название акций святого Антония, поскольку именно на этого святого возлагалась обязанность выплачивать за них сторицею на том свете. В заключение в проспекте указывалось: «Ввиду сверхъестественных гарантий данные облигации являются подлинными залоговыми облигациями. Их не коснется никакая финансовая катастрофа. Даже конец света не отразится на их курсе, наоборот, вкладчикам немедленно будут выплачены накопившиеся проценты».
Успех был колоссальный, потрясающий. За несколько недель разошлись тысячи облигаций. Неимущие покупали акции в складчину, внося по двадцать су, а потом делили купоны. Все легковерные, страждущие души загоняли свои деньги в эту невиданную лотерею, сулившую самый крупный выигрыш, осуществление заветной мечты — вечного блаженства в загробной жизни. Ходили слухи, что возмущенный монсеньер Бержеро собирался запретить эту бесстыдную спекуляцию, вызывавшую негодование многих здравомыслящих католиков. Однако он не осмелился действовать, ввиду поражения симонистов, в тайной поддержке которых его обвиняли. Удрученный захлестывающим церковь потоком суеверий, который он не в силах был задержать, неуверенный в своем клире, он не решался вступать в борьбу со всесильной конгрегацией. С годами он становился все слабее, теперь он мог лишь на коленях вымаливать у господа прощение, — ведь он позволил торгующим вторгнуться в храм, причем сделал это ради спасения самого храма, который совсем бы опустел, если бы верующие не ходили туда покупать себе вечное блаженство. Но священник церкви св. Мартена в Майбуа, аббат Кандьё, не вынес этого святотатства. Вторичное осуждение Симона было для него жестоким ударом, он с отчаянием убеждался, что служителями церкви все больше овладевает греховное ослепление. С самого дня убийства Зефирена аббат Кандьё был уверен в невиновности Симона, он не скрывал, что испытывает глубокую скорбь, видя, как священники и верующие, слуги Христовы, слуги бога благого, истинного, справедливого, совершают чудовищные беззакония, жестокости и прибегают к грубой лжи. Он считал, что церковь, и без того окруженная врагами, сама себе вредит, идет навстречу гибели и понесет суровую расплату за свой грех. Его давнишняя мечта о свободной, независимой церкви, идущей в ногу с широким демократическим движением, отныне окончательно рушилась. С другой стороны, его донимали капуцины: их церковь, привлекавшая все больше верующих, отнимала у него прихожан, и его любимая церковь св. Мартена пустела с каждым днем. Все реже совершал он требы, все меньше собирал пожертвований, которые стекались теперь к торжествующему Антонию Падуанскому. Человек воздержанный и скромный, аббат легко примирился с сокращением своих личных доходов. Но он страдал за бедняков своего прихода, которых больше не мог поддерживать; и он роздал им все свое имущество, вплоть до перины. Выпуск капуцинами «райского займа» глубоко огорчил и возмутил его, забыв о христианском смирении, он с кафедры громил это бесстыдное предприятие. Как верный пастырь церкви, он оплакивал падение христианства, в свое время обновившего мир и вознесенного на недосягаемую высоту плеядой праведников. Затем он посетил своего единомышленника, начальника и друга, монсеньёра Бержеро. Понимая, что епископ больше не способен продолжать борьбу, чувствуя свое бессилие и не желая служить вырождающейся церкви, с ее политикой ненависти и низменным суеверным культом, аббат Кандьё подал в отставку, поселился в небольшом домике на окраине города и жил на скудную ренту.
Это дало повод к новому триумфу капуцинов. Отцу Теодозу пришла в голову мысль отпраздновать бегство аббата Кандьё, так он называл отставку их злейшего противника. Благодаря проискам капуцинов на место аббата был назначен молодой викарий, карьерист, ставленник отца Крабо, и было решено устроить сообща пышную процессию из часовни Капуцинов в приходскую церковь св. Мартена, перенести туда великолепную, красную раззолоченную статую Антония Падуанского и водворить с подобающей помпой. Это празднество должно было олицетворять окончательную победу конгрегации, стать ее апофеозом; таким образом, конгрегация овладевала и приходской церковью, монахи делались ее хозяевами, повсюду насаждали идолопоклонство, с помощью которого хотели одурачивать и грабить народ, чтобы, как в средние века, закабалить невежественную паству. Процессия состоялась с необыкновенной пышностью в погожий сентябрьский день; в ней приняло участие все окрестное духовенство, народ валом валил со всей округи. Часовня Капуцинов находилась почти рядом с церковью св. Мартена, но процессия, сделав большой круг, пронесла святого Антония по всему городу, из конца в конец, через площадь Республики и по Главной улице. Размалеванную статую Антония несли на щите, обтянутом красным бархатом, за ней шествовал мэр Фили среди клерикалов, членов муниципального совета. Затем следовала школа Братьев; несмотря на каникулы, мобилизовали всех учеников, принарядили, всунули каждому в руки по зажженной свече. Позади шли девочки из Общины девы Марии, а в хвосте процессии — различные братства, религиозные общества, бесконечные вереницы верующих и монахинь всех бомонских монастырей. Недоставало только монсеньера Бержеро, он извинился, что не может прибыть, так как заболел как раз накануне этого дня. Еще никогда Майбуа не был охвачен такой религиозной горячкой. Люди становились на колени прямо на тротуаре, даже мужчины плакали, три молодые девушки бились в нервном припадке, пришлось отнести их в аптеку. Вечерняя служба в церкви св. Мартена, под перезвон колоколов, поражала своим благолепием. Теперь никто уже не сомневался, что Майбуа искупил свой грех, господь простил город, и пышное празднество должно было навсегда изгладить память о гнусном жиде.
