Действительно, заседание оказалось весьма важным и напряженным. На этот раз каялся Жакен, старшина присяжных на первом процессе. Жакен искренне и просто рассказал, как председатель суда Граньон, вызванный в комнату присяжных для определения меры наказания, вошел туда очень взволнованный, с письмом в руке, показал его всем, и присяжные убедились, что подпись под припиской к письму совершенно тождественна с подписью Симона на прописи. Это положило конец колебаниям многих присяжных, которые высказались теперь за осуждение обвиняемого. Сам Жакен тоже перестал сомневаться и обрадовался, что может поступить, как подсказывает ему совесть. В то время он и не подозревал, что Граньон действовал незаконно. Позднее он испытывал жестокие нравственные муки, а когда узнал, что приписка и подпись подделаны, решил как истинный христианин искупить свою хотя бы и невольную вину. Весь зал встрепенулся, услышав, как Жакен тихо произнес, что сам Христос повелел ему покаяться, когда, терзаемый совестью, он преклонил колена в темной часовне св. Максенция. Вызванный вслед за ним толстяк Граньон заговорил грубовато и непринужденно, как в былые дни, когда он был всесильным судьей. Этот весельчак и кутила со страху даже побледнел, но скрывал тревогу под напускной развязностью. Граньон делал вид, что уже забыл незначительные подробности этого эпизода; да, действительно, он припоминает, что вошел к присяжным с только что полученным письмом в руке. Он был очень взволнован и показал его во внезапном порыве, действуя безотчетно, — ему хотелось поскорей установить истину. Да он никогда и не жалел об этом, он был совершенно убежден, что приписка и подпись принадлежат Симону; впрочем, подлог и сейчас еще не доказан. Граньон обвинил Жакена в том, что тот прочел письмо вслух и обсуждал его с присяжными; Жакена снова вызвали, и между свидетелями завязался горячий спор. В конце концов Граньону удалось доказать, что архитектор по забывчивости или по ошибке дал ложные показания о чтении письма. Таким образом, он одержал верх, а честного Жакена проводили шиканьем, крича, что он продался жидам. Напрасно Дельбо несколько раз вмешивался в их спор, намереваясь разоблачить Граньона, загнать в тупик и заставить его предъявить неопровержимую улику, которая должна была окончательно уничтожить Симона. Граньон превосходно владел собой и, радуясь, что избежал непосредственной опасности, опорочив показания Жакена, отделывался уклончивыми ответами. Один из присяжных задал ему вопрос, которого, однако, никто не понял: известна ли Граньону еще какая-нибудь махинация Симона, на основании которой можно было бы лишний раз убедиться в подлинности его подписи? Граньон весьма загадочно отвечал, что он ограничивается своими прежними показаниями и не намерен касаться новых фактов, хотя бы и вполне достоверных. В конечном итоге заседание, которое, судя по началу, должно было подорвать обвинение, оказалось для него весьма благоприятным. Марк и его друзья снова приуныли.
Допрос свидетелей тянулся еще несколько дней. Врач, посланный к брату Фюльжансу, доложил суду, что тот действительно тяжело болен и не может явиться. Отцу Крабо тоже удалось уклониться от явки под предлогом несчастного случая — вывиха ноги. Дельбо тщетно требовал, чтобы отца Крабо допросил вне стен суда специально уполномоченный следователь, — председатель Гибаро, вначале медлительный и равнодушный, теперь вел дело торопливо, явно стремясь как можно скорее покончить с ним. Он был очень резок с Симоном, обращался с ним, как с осужденным преступником; видимо, его злило необычайное спокойствие обвиняемого, который выслушивал свидетелей с изумлением и любопытством, словно ему рассказывали о поразительных приключениях какого-то постороннего человека. Несколько раз, когда свидетели лгали уж слишком нагло, он чуть было не вспылил, но чаще улыбался, пожимая плечами. Наконец выступил с обвинительной речью прокурор Пакар. Высокий, тощий, с медлительными, слабыми жестами, он избегал цветов красноречия и старался изъясняться с математической точностью. Положение его было довольно затруднительным, ввиду имевшихся у кассационного суда конкретных материалов следствия. Но Пакар нашел весьма простой выход — он ни словом не упомянул о длительном следствии, в результате которого дело было передано в кассационный суд. Прокурор преспокойно занялся рассмотрением прежнего обвинительного акта и, опираясь на заключение экспертов, высказался за виновность Симона; он принял новую версию обвинения о подделке подписи брата Горжиа на прописи, где была потом поставлена подложная печать. Он даже дерзнул категорически утверждать факт подделки, туманно намекнув, что располагает бесспорными доказательствами, но не может их предъявить. Что же касается брата Горжиа, этот жалкий, а может быть, и больной человек, обуреваемый страстями, вечно нуждающийся в деньгах, продался евреям и покинул лоно церкви, — он всегда был ее непокорным сыном и подрывал ее авторитет. В заключение прокурор обратился к присяжным с призывом покончить с этим делом — источником жестоких раздоров во всей стране; он просил их высказать свое мнение, действовал ли преступник заодно с анархистами, космополитами, врагами бога и родины или же он принадлежит к числу благонамеренных людей, хранящих веру и традиции, которыми поистине может гордиться Франция.
Речь Дельбо заняла два заседания. Говорил он остро, сильно, страстно. Защитник также разобрал дело с самого начала; но, исходя из данных, собранных следствием кассационного суда, он пункт за пунктом опроверг весь прежний обвинительный акт. Доказано, что Симон вернулся в Майбуа пешком и пришел домой около сорока минут двенадцатого, то есть примерно через час после того, как было совершено преступление; а главное, установлено, что пропись принадлежала школе Братьев и скреплена ее печатью и подписью брата Горжиа, причем признание последнего, по существу, оказывалось ненужным, ибо новая, весьма авторитетная экспертиза опровергла несусветное заключение господ Бадоша и Трабю. Анализируя последнюю версию обвинения, защитник остановился на вымышленном факте подделки печати. Никакого доказательства не существовало; все же защитник решил показать всю необоснованность этого обвинения, подозревая новый подлый маневр, направленный против Симона. Передавали, что какая-то женщина слышала от одного больного рабочего довольно туманную историю об изготовленной им печати для школьного учителя из Майбуа. Кто эта женщина? Где она живет? Чем занимается? Никто не может или не хочет ответить ему на его вопросы, и он вправе считать это обвинение столь же нелепой ложью, как и другие бесчисленные выдумки «Пти Бомонтэ». Дельбо набросал всю картину преступления: брат Горжиа, проводив домой Полидора, проходит мимо открытого окна Зефирена; подойдя к окну, некоторое время беседует с мальчиком, который стоит в одной рубашонке, потом вскакивает в комнату и в приступе гнусной животной страсти набрасывается на несчастного калеку с розовым, улыбающимся личиком ангелочка; но тут, признавал защитник, действительно существует одно необъяснимое обстоятельство: каким образом у брата Горжиа оказалась пропись? Монах, конечно, был прав, задавая насмешливый вопрос: где же это видано, чтобы люди, отправляясь вечером погулять, клали в карман пропись? Но газета «Пти Бомонтэ», безусловно, была у него в кармане, он вытащил ее и заткнул рот своей жертве. Пропись тоже, как видно, в тот момент находилась у него, но как она к нему попала? Дельбо угадывал, у кого следует доискиваться истины, недаром он так настойчиво допрашивал Полидора, однако ему не удалось ничего вытянуть из этого лицемерного тупицы. Впрочем, какое значение имела сейчас эта невыясненная подробность, ведь виновность брата Горжиа была совершенно очевидна и несомненна! Его вымышленное алиби поддерживалось лишь ложными показаниями. Все доказывало виновность Горжиа: и его внезапное бегство, и смутные признания, и преступные старания собратьев вызволить его из беды, и факт отсутствия на суде его сообщников, которые разбежались в разные стороны, — отца Филибена упрятали в отдаленный монастырь в Италии, брат Фюльжанс, на свое счастье, заболел, и даже отцу Крабо весьма кстати был ниспослан свыше вывих ноги. А письмо с подложной подписью Симона, которое председатель Граньон незаконно показал присяжным, спасая брата Горжиа? Уже один этот возмутительный факт, подтвержденный свидетельством архитектора Жакена, должен открыть глаза самым предубежденным. Заканчивая свою речь, Дельбо обрисовал физические и нравственные пытки, какие Симон терпел на каторге в течение пятнадцати лет, муки невинно осужденного, тщетно взывавшего о справедливости. Затем защитник присоединился к высказанному прокурором пожеланию, как можно скорее завершить дело, но завершить его справедливо, к чести Франции; ибо если безвинного осудят еще раз, это навлечет на страну величайший позор и неисчислимые бедствия в будущем.
