Я приказала, чтобы её сад не цвёл. Казалось, её это не взволновало. Я решила, что она равнодушна к прелестям ботаники. На самом же деле, у неё просто не было сада.

Тогда я избрала более милосердную тактику и решила соблазнить её. Я выступила вперёд и протянула ей руку с великодушной улыбкой, такими изображены Бог и Адам на потолке сикстинской капеллы: она отвернулась.

Кашима-сан отвергала меня. Она меня отрицала. Также, как существует антихрист, она была анти-я.

Я прониклась к ней глубокой жалостью. Как должно было быть тоскливо не обожать меня. Это было видно: Нишио-сан и другие верные мне светились счастьем, потому что любить меня было для них благом.

Кашима-сан не позволяла себе отдаться этой чудесной обязанности: это читалось в прекрасных чертах её лица, в выражении суровости и отрицания. Я крутилась около неё, наблюдая, выискивая причину её поведения. Мне и в голову не могло прийти, что дело было во мне, так сильно было моё убеждение в том, что я с головы до ног являлась неоспоримой ценностью планеты. Если аристократка-гувернантка не любила меня, значит, с ней было что-то не так.

И я нашла причину: пристально наблюдая за Кашима-сан, я заметила, что она страдала от сдержанности. Каждый раз, когда представлялся случай порадоваться, насладиться, восхититься чем-то, рот благородной дамы неумолимо сжимался: она сдерживала себя.

Словно удовольствия были недостойны её. Словно радость была отречением.

Тогда я пустилась в научные эксперименты. Сначала я принесла Кашима-сан самую красивую камелию из сада, уточняя, что сорвала её именно для неё: искривлённый рот, сухое спасибо. Потом я попросила Нишио-сан приготовить её любимое блюдо. Она приготовила нежный шаван муши, который был съеден кончиками губ при полной тишине. Заметив радугу, я прибежала позвать Кашима-сан полюбоваться ею, но она лишь пожала плечами.

Наконец, преисполненная великодушия, я решила подарить ей самое прекрасное зрелище, которое только можно было себе представить. Я переоделась в наряд, который мне подарила Нишио-сан: маленькое кимоно из розового шелка, украшенное лилиями, с широким красным оби[4], лакированными гета[5] и зонтиком из пурпурной бумаги с летящими белыми цаплями. Я выпачкала губы в материнской помаде и пошла полюбоваться на себя в зеркале: сомнений быть не могло, я была великолепна. Никто бы не устоял при подобном появлении.

Сначала я пошла показаться своим подданным, которые разразились радостными криками, которых я ожидала. Повертевшись вокруг своей оси, как мотылёк, я затем подарила своё великолепие саду в виде танца в форме бешеных скачков. Там же я украсила свою причёску гигантским пионом, получилась этакая шляпа.

Разодетая таким образом я показалась Кашима-сан. Она и бровью не повела.

Это утвердило меня в моём диагнозе: она сдерживалась. Иначе, как могла она не разразиться восклицаниями при виде меня? И как Бог к грешнику, я прониклась чувством сострадания к ней. Бедная Кашима-сан!

Если бы я знала о существовании молитвы, я бы помолилась за неё. Но строптивая гувернантка никак не укладывалась в моё понимание мира, и это огорчало меня.

Я познавала пределы моей власти.

Среди друзей моего отца был один вьетнамский бизнесмен, который женился на француженке. Вследствие легко вообразимых политических проблем во Вьетнаме 1970 года, этот человек должен был срочно вернуться в свою страну, взяв свою жену, но, не отважился затруднять себя своим сыном шести лет, который был, таким образом, доверен моим родителям на неопределённый срок.

Хьюго был невозмутимым и сдержанным мальчиком. Он мне нравился, пока не перешёл на сторону врага, моего брата. Двое мальчишек стали неразлучны. Я решила не называть Хьюго по имени, чтобы наказать его.

Я все так же мало говорила по-французски, чтобы поберечь эффект. Это становилось невыносимо. Мне хотелось выкрикнуть такие решительные вещи, как «Хьюго и Андре — зелёные какашки». Увы, меня не считали способной на такие высококачественные высказывания. И я страдала от нетерпения, размышляя о том, что мальчишки ничего не теряли от этого ожидания.

Иногда я спрашивала себя, почему я не показываю родителям всю ширину моего словарного запаса: зачем лишать себя такой власти? Верная, сама того не зная, этимологии слова «дитя», я в смущении чувствовала, что, заговорив, лишилась бы некоторых знаков внимания, которые обычно оказываются магам и умственно отсталым.

На юге Японии апрель необыкновенно тёплый месяц. Родители отвели нас на море. Я уже очень хорошо знала океан, благодаря заливу Осаки, который когда-то был так переполнен нечистотами, что можно было в них плавать. Мы же приехали с другой стороны страны, в Тоттори[6], где я открыла Японское море, красота которого меня покорила. У японцев это море мужского рода, в противоположность океану, который они считают женщиной: это различие меня озадачило. И сегодня я его понимаю не больше.

Пляж в Тоттори был большим как пустыня. Я пересекла эту Сахару и достигла кромки воды. Она боялась так же, как и я: как робкий ребёнок, она то подавалась вперёд, то отступала, и так без конца. Я повторяла за ней.

Мои родные нырнули в воду. Мать позвала меня. Я не решилась следовать за ними, не смотря на спасательный круг, надетый на меня. Море внушало мне одновременно ужас и вожделение. Мать взяла меня за руку и повлекла за собой. Внезапно, я лишилась земного притяжения: вода подхватила меня и вытолкнула на поверхность. Я издала вопль удовольствия и экстаза. Величественная как Сатурн, с кругом вместо кольца, я оставалась в воде часами напролёт. Приходилось вытаскивать меня силой.

— Море!

Это было моё седьмое слово.

Очень быстро я научилась плавать с кругом. Достаточно было колотить ногами и руками и получалось нечто похожее на плавание щенка. Поскольку это было утомительно, я держалась там, где мои ноги доставали до дна.

Однажды случилось чудо. Я вошла в море и зашагала прямо в сторону Кореи, я обнаружила, что дно больше не опускается. Оно приподнялось для меня. Христос шагал по воде, я заставляла подниматься морское дно. Каждому своё чудо. Восхищённая, я решила шагать, не замочив головы, до самого континента.

Я углублялась в неизведанное, топча мягкое и такое податливое дно. Я шла и шла, удаляясь от Японии, гигантскими шагами, думая о том, как здорово было обладать такими способностями.

Я шла и шла и вдруг упала. Доска из песка, которая несла меня до сих пор, провалилась. Я потеряла опору, и меня поглотила вода. Я барахталась, стараясь вернуться на поверхность, но каждый раз, когда моя голова оказывалась наверху, новая волна накрывала меня, словно палач, стремящийся вытянуть из меня признание.

Я поняла, что тону. Когда мои глаза показывались из моря, я видела пляж, который казался мне таким далёким, моих родителей, которые отдыхали и людей, которые неподвижно наблюдали за мной, верные старинному японскому принципу никогда никому не спасать жизнь, потому что это принудило бы человека к слишком большой благодарности.

Вид этой публики, присутствующей при моей гибели, был ещё ужаснее, чем сама кончина.

Я крикнула:

— Тасукете!

Тщетно.

Тогда я решила, что не время было стесняться французского языка, и перевела свой предыдущий крик, вопя:

— На помощь!

Наверное, так и было, вода хотела добиться от меня, чтобы я заговорила на языке своих родителей. Увы, они не услышали меня. Зрители японцы соблюли свой принцип невмешательства до того, что даже не предупредили моих родителей. И я смотрела, как они внимательно следят за тем, как я умираю.

Силы вскоре покинули меня, и я отдалась течению. Моё тело скользнуло под воду. Я знала, что эти мгновения были последними в моей жизни, и не хотела их пропустить. Я открыла глаза и то, что я увидела, очаровало меня. Солнечный свет никогда не был так красив, как сквозь толщу воды. Движение волн порождало сверкающие разводы.

Я забыла о страхе смерти. Мне казалось, что я оставалась там часами.