Что меня утешает больше всего в моём положении это то, что у меня больше не будет страха перед смертью.

Что произошло в 1945 году на Окинаве, острове на юге Японии? Я не нахожу слов, чтобы охарактеризовать это.

Это было сразу после капитуляции. Жители Окинавы знали, что война была проиграна и что американцы, уже высадившиеся на их острове, победным маршем шли по их территории. Они также знали, что было приказано прекратить сопротивление.

На этом их осведомлённость заканчивалась. Поскольку власти сказали им, что ещё недавно американцы убивали их до последнего, островитяне остались убеждены в этом. И когда белые солдаты начали наступать, население начало отступать. Они отступали по мере того, как победоносный враг захватывал территорию. Они дошли до края острова, который заканчивался длинной крутой скалой, нависающей над морем. И поскольку они были уверены, что их убьют, они бросились с высокого выступа.

Скала была очень высока, и под ней ощетинились острые рифы. Никто из тех, кто прыгнул, не выжил. Когда пришли американцы, они ужаснулись тому, что увидели.

В 1989 году я пришла посмотреть на эту скалу. Ничего, ни одного плаката не указывало на то, что там произошло. Тысячи людей покончили там с собой за несколько часов, казалось, не произведя этим никакого впечатления. Море поглотило тела, разбившиеся о камни. Вода остаётся более распространённой смертью в Японии, чем сэппуку[19].

Невозможно находиться в этом месте, не представив себя в шкуре людей, предавшихся коллективной смерти. Возможно, многие среди них покончили с собой из страха перед пытками. Правдоподобно также и то, что величественная красота этого места вдохновила многих из них на этот акт, символизирующий ни с чем не сравнимый патриотизм.

Тем не менее, смыслом этого массового самоубийства является следующее: тысячи людей бросились с этой великолепной скалы, потому что они не хотели быть убиты, тысячи людей предали себя смерти, потому что они боялись смерти. В этом есть некая парадоксальная логика, которая меня поражает.

Речь не идёт о том, чтобы оправдать или осудить этот поступок. Погибшим из Окинавы от этого не легче. Но я настаиваю на мысли, что наилучшей причиной для самоубийства является страх смерти.

В три года мне ничего об этом неизвестно. Я жду смерти в бассейне с карпами. Должно быть, я приближаюсь к какому-то важному моменту, потому что я вижу перед собой свою жизнь. Потому ли, что она была коротка? Мне не удаётся разглядеть детали моего существования. Это как в поезде, который едет так быстро, что не успеваешь прочитать названия мелких станций. Мне всё равно. Я погружаюсь в блаженное состояние, тревога исчезла.

Третье лицо единственного числа постепенно овладевает моим “я”, которое служило мне в течение полугода. Все менее и менее живая вещь чувствует, как снова превращается в трубу, которой она, может быть, и не переставала быть.

Скоро тело станет всего-навсего трубкой. Оно позволит захватит себя этому обожаемому элементу, приносящему смерть. Освобождённая, наконец, от своих бесполезных функций, канализация предоставит проход воде — и ничему другому больше.

Внезапно, рука хватает умирающий свёрток за кожу на шее, трясёт его и грубо, зверски больно возвращает его к первому лицу единственного числа.

Воздух входит в мои лёгкие, которые уже почти приняли себя за жабры. Это больно. Я кричу. Я жива. Зрение вернулось ко мне. Я вижу, что это Нишио-сан вытащила меня из воды.

Она кричит и зовёт на помощь. Она тоже жива. Она бежит в дом, неся меня на руках. Находит мою мать, которая при виде меня, вскрикивает:

— Немедленно едем в больницу Кобе!

Нишио-сан бегом сопровождает её до машины. Она невнятно объясняет ей на смеси японского, французского, английского и стонов, в каком состоянии она меня выловила.

Мать кидает меня на заднее сиденье и заводит мотор. Она мчится, рискуя сломать себе шею, что абсурдно, если хочешь спасти кому-нибудь жизнь. Должно быть, она думает, что я ничего не понимаю, потому что объясняет мне, что произошло:

— Ты кормила рыб, поскользнулась и упала в бассейн. В другое время ты бы поплыла без всяких проблем. Но, падая, ты ударилась лбом о каменное дно и потеряла сознание.

Я озадаченно слушаю её. Я прекрасно знаю, что это совсем не то, что со мной произошло.

Она настаивает и спрашивает меня:

— Ты понимаешь?

— Да.

Я понимаю, что не нужно говорить ей правду. Я понимаю, что лучше придерживаться этой официальной версии. Впрочем, я даже не представляю, как я могла бы ей рассказать обо всём. Я не знаю слова «самоубийство».

Однако, есть вещь, о которой я хочу объявить:

— Я больше никогда не хочу кормить карпов!

— Конечно. Я понимаю. Ты боишься снова упасть в воду. Я тебе обещаю, что ты больше не будешь их кормить.

Победа. Мой поступок не был напрасным.

— Я возьму тебя на руки, и мы пойдём их кормить вместе.

Я закрываю глаза. Всё повторяется снова.

В больнице мать относит меня в отделение скорой помощи. Она говорит мне:

— У тебя дыра в голове.

Это новость. Меня распирает от восторга, и хочется узнать подробности.

— Где?

— На лбу, там, где ты стукнулась.

— Большая дыра?

— Да, ты теряешь много крови.

Она кладёт свои пальцы мне на висок и показывает их, покрытые кровью. Очарованная, я окунаю свой указательный палец в зияющую рану, не зная, что это выглядит безумно.

— Я чувствую щель.

— Да. Твоя кожа разорвана.

Я с вожделением разглядываю свою кровь.

— Я хочу посмотреться в зеркало! Я хочу видеть дырку у себя в голове!

— Успокойся.

Санитары заняты мной и успокаивают мать. Я не слушаю того, что они рассказывают. Я думаю о дырке у меня на лбу. Поскольку я лишена права её увидеть, я её представляю. Я представляю мой пробитый сбоку череп и дрожу в экстазе.

Я снова кладу туда палец. Я хочу проникнуть пальцем в голову и исследовать её изнутри. Одна из санитарок мягко берёт меня за руку, чтобы помешать мне это сделать. Ты не располагаешь даже собственным телом.

— Тебе будут зашивать лоб, — говорит мать.

— Иголкой и ниткой?

— Почти что так.

Я не помню, что меня усыпили. Кажется, я ещё видела доктора над собой с толстой чёрной ниткой и иглой, который зашивал рану у меня на виске, как портной, перешивающий платье прямо на клиентке.

Так закончилась моя первая и на сегодняшний день моя единственная попытка самоубийства.

Я никогда не говорила моим родителям о том, что это не было несчастным случаем.

Я также не рассказала о странном равнодушии Кашима-сан. Скорее всего ей бы не поздоровилось. Она ненавидела меня и наверняка была рада моей будущей смерти. Я не исключаю также возможности того, что она подозревала о настоящей причине моего поступка и уважала мой выбор.

Испытывала ли я досаду от того, что мне спасли жизнь? Да. Была ли я, однако, рада тому, что меня вовремя выловили? Да. Значит, мне было всё равно. В глубине души мне было всё равно, жить или умереть. Это было всего лишь отложенной партией.

Даже сегодня я не могу решить: было бы лучше, если бы мой путь завершился в конце августа 1970 года в бассейне с карпами? Как знать? Жизнь никогда не наскучивала мне, но кто сказал, что другая её сторона менее интересна?

Это не так важно. В любом случае, спасение это всего лишь увёртка. Наступит день, когда больше не останется средства для отсрочки, и самые лучшие люди мира ничего не смогут тут поделать.

То, что я точно помню, мне было хорошо меж двух вод.

Иногда я спрашиваю себя, не приснилось ли мне это, не является ли это приключение плодом моей фантазии. Тогда я иду к зеркалу и вижу на левом виске красноречивый шрам.

А затем больше ничего не произошло.

*

notes

Примечания

1

Эфес — древний город в Карии, родина Гераклита, основан греками в 12 в. до н.э.

2

Бельгия. От фр. «plat pays» — плоская страна.