Когда прошёл первый испуг, мне даже больше понравился мой новый пост наблюдения. Я разглядывала заднюю часть дома с большим интересом. Развлекаясь покачиваниями вправо и влево, я упражнялась в баллистическом искусстве плевков.

Утром, когда мать вошла в комнату, она вскрикнула от ужаса, увидев пустую кровать, распахнутые занавески и мои ноги, торчащие из окна. Она подняла меня за икры, водворила в комнату и залепила мне шлепок века.

— Больше нельзя оставлять её спать одну. Это слишком опасно.

Тогда было решено, что чердак станет комнатой моего брата, и что отныне я буду делить комнату с моей сестрой вместо Андре. Этот переезд взбудоражил мою жизнь. Спать с Жюльетт означало усиление моей страсти к ней. Я делила с ней комнату в течение пятнадцати последующих лет.

Отныне мои бессонные ночи проходили в созерцании моей сестры. Феи, слетавшиеся к моей колыбели, дарили ей сон: нисколько не потревоженная моим пристальным взглядом, она спала, и её спокойствие усиливало восхищение. Я заучила наизусть ритм её дыхания и мелодичность вздохов. Никто не знал так хорошо сон другого человека.

Двадцать лет спустя я с волнением прочла эту поэму Арагона:

Я вернулся домой подобно вору

Ты уже спала, разделяя тяжёлый сон цветов,

Мне страшно твоё молчание и, однако, ты дышишь

Я держу тебя в объятиях воображаемая империя

Я рядом с тобой, часовой, который дрожит

При каждом шаге, который отдаётся эхом в ночи

Я рядом с тобой, часовой на стенах,

Который боится листьев и замирает

При бормотании в ночи

Я живу ради этого стона в час, когда ты отдыхаешь,

Я живу ради этого страха во мне каждой вещи в ночи

Иди поведай всем будущим о мой Газель,

Что здесь царит лишь имя Эльзы

Средь ночи

Достаточно было лишь заменить Эльзу на Жюльетт.

Она спала за нас двоих. Утром я вставала свежая и бодрая, отдохнувшая отдыхом моей сестры.

Май начался хорошо. Вокруг Маленького Зелёного Озера пышно зацвели азалии. Словно искра рассыпала огненную пыль, вся гора была покрыта ею. С тех пор я плавала в розовом цвете.

Дневная температура не опускалась ниже 20 градусов: настоящий рай. Я уже начала думать, что май чудесный месяц, когда разразился скандал: родители поставили в саду шест, на вершине которого колыхалась, как флаг, большая рыба из красной бумаги, хлопающая на ветру.

Я спросила, что это такое. Мне объяснили, что это карп, в честь мая, месяца мальчиков. Мне сказали также, что карп является символом мальчиков, и что такое изображение рыбы водружали в семьях, где были мальчики.

— А когда месяц девочек? — спросила я.

— Такого нет.

У меня не было слов. Какая поразительная несправедливость!

Мой брат и Хьюго насмешливо смотрели на меня.

— Почему у мальчиков карп? — снова спросила я.

— Почему дети всегда говорят «почему»? — передразнили они меня.

Я ушла обиженная, убеждённая в уместности своего вопроса.

Я уже конечно заметила разницу полов, но меня это никогда не волновало. На земле было много различий: японцы и бельгийцы (я думала, что все белые бельгийцы, кроме меня, себя я считала японкой), высокие и маленькие, добрые и злые и т.д. Мне казалось, что между мужчинами и женщинами была такая же разница. И вот я впервые поняла, в чём было дело.

Я встала в саду под мачтой и смотрела на карпа. В чём он был больше похож на моего брата, чем на меня? И чем принадлежность к мужскому полу была лучше, если этому посвящали флаг и месяц — тем более месяц нежности и азалий? В то время, как женственности не посвятили ни одного вымпела, ни одного дня!

Я пнула мачту ногой, но она осталась к этому равнодушной.

Май уже не казался мне славным месяцем. Впрочем, цветы японских вишен облетели, и это напоминало весеннюю осень. Свежесть поблекла, и ни один из кустов больше не ожил.

Май заслуживал названия месяца мальчиков. Это был месяц упадка.

Я попросила, чтобы мне показали настоящих карпов, как император требует увидеть живого слона.

Нет ничего проще в Японии, чем увидеть карпа, тем более в мае. Этого зрелища трудно избежать. Если в парке есть водоём, в нём обязательно есть карпы. Кои (карпов) не едят, — впрочем, сасими[7] из них было бы ужасным, — но они служат предметом наблюдения и обожания. Пойти в парк для созерцания карпов такое же цивилизованное времяпрепровождение, как сходить на концерт.

Нишио-сан отвела меня в дендрарий Футатаби. Я шагала, задрав голову, растерянная величественной красотой криптомерий[8] и испуганная их возрастом: мне было два с половиной года, им двести пятьдесят лет, они были в буквальном смысле в сто раз старше меня.

Футатаби был растительным святилищем. Даже живя в самом сердце красоты, как это было со мной, нельзя было не поддаться очарованию этой ухоженной природы. Казалось, деревья осознавали собственную значимость.

Мы пришли в водяную комнату. Я различила движение цветных пятен в воде. С другой стороны пруда подошёл человек и кинул корм в воду: я увидела карпов, подпрыгивающих, чтобы его схватить. Некоторые были огромны. Радужные брызги переливались от голубого стального до оранжевого цветов, а ещё белым, черным, серебряным и золотым.

Если прищуриться, то можно было любоваться цветными искрами. Но, открыв глаза, уже невозможно было оторваться от рыб-див, этих закормленных жрецов рыбьего мира.

В глубине они были похожи на немых Кастафьоре[9], тучных, одетых в переливающийся чехол. Разноцветные одежды подчёркивали смехотворность дурнушек-рыб, как пёстрые татуировки подчёркивают жир у толстяков. Карпы были ужасно некрасивы. И я не была недовольна тем, что они были символом мальчиков.

— Они живут более ста лет, — сказала Нишио-сан тоном, исполненным глубокого уважения.

По-моему здесь нечем было хвастаться. Долгожительство не было самоцелью. Долго жить для криптомерии значило давать справедливый размах своему гордому достоинству, это значило располагать временем для установления своего царствования, вызывать восхищение и подобострастный страх при виде этого монумента силы и терпения.

Быть столетним для карпа означало влачить жирное существование, позволять плесневеть своей вялой рыбьей плоти в стоячей воде. Отвратительнее молодого сала было сало старое.

Я оставила своё мнение при себе. Мы вернулись домой, и Нишио-сан заверила мою родню, что мне очень понравились карпы. Я не стала их разубеждать утомлённая уже от одной мысли высказывать свои наблюдения.

Андре, Хьюго, Жюльетт и я принимали ванну вместе. Два хилых сорванца походили на всё что угодно, только не на карпов. Но это не мешало им быть безобразными. Вероятно, это-то и роднило их с карпами: они были отвратительны. Символом девочек никогда бы не сделали какое-нибудь отталкивающее животное.

Я попросила мать отвести меня в «апуариум» (у меня почему-то не получалось слово «аквариум») Кобе, один из самых признанных в мире. Мои родители удивились такой страсти к ихтиологии.

Я просто хотела увидеть, все ли рыбы так же уродливы как карпы. Долго наблюдая за фауной обширного стеклянного бассейна, я обнаружила животных одно очаровательнее и грациознее другого. Некоторые были фантасмагоричны как абстрактное искусство. Создатель явно развлекался, выдумывая элегантные наряды, совершенно непригодные к носке, но которые этим существам всё же пришлось надеть.

Я сделала безапелляционный вывод: из всех рыб, самым никудышным из всех никудышных — был карп. Я ухмыльнулась про себя. Мать заметила моё ликование: «Эта малышка будет морским биологом» — прозорливо постановила она.

Японцы были правы, избрав это животное символом отвратительного пола.

Я любила отца, я терпимо относилась к Хьюго — всё-таки он спас мне жизнь — но моего брата считала самым вредным существом. Казалось, единственной целью его существования было терзать меня: он с таким удовольствием занимался этим, словно для него это была цель его жизни. Если он часами выводил меня из себя, его день удался. Наверное, все старшие братья такие: может быть, их стоило истреблять.