Норис молчала. Каскариллья, подождав минуту, опустил руку в боковой карман фрака, вынул оттуда розовый листик бумаги, аккуратно сложенный.

– Вот оно, письмо ваше, синьора…

– Мое письмо? У вас? – воскликнула ошеломленная Норис.

– Простите… Потом я скажу вам все… А сейчас позвольте вам напомнить следующее место…

И, развернув листок, он стал читать, комбинируя отрывочные фразы письма:

«Купчая была совершена слишком поздно, чтобы успеть внести в банк продажную сумму, кажется, три миллиона, почему он и запер ее в своем несгораемом шкафу… Жадный и ревнивый… он, не рискуя оставлять в свое отсутствие, деньги, едет в город, а не рискуя оставить жену одну на даче, берет меня с собой…»

– Остальная часть письма, – продолжал Каскариллья, складывая листок и опуская его обратно в карман, – как я уже говорил вам, имеет мало важности, тогда как то место, которое я вам напомнил, содержит, очевидно, источник опасности, на которой я и желал бы остановить ваше внимание.

Норис испытующе смотрела на Каскариллью, который остановился, чтобы положить на стул накидку, висевшую до сих пор на руке, и цилиндр, который он изящно придерживал на боку затянутой в перчатку рукой.

– Продолжайте… – промолвила Норис, испытавшая против воли легкое беспокойство.

– Позвольте мне допустить одну гипотезу, синьора, – продолжал Каскариллья, и улыбка откровенности осветила его бледное лицо. – Предположите на минуту, что письмо ваше затерялось… было перехвачено… Вы тем охотнее допустите это предположение, что оно более чем правдоподобно, по отношению к письму… подобно вашему, оплаченному простой маркой, сданному в маленькой деревенской почтовой конторе и предназначенному для адресата, живущего в большом городе. Вам, синьора, приходила, конечно, в голову эта возможность, но так как письмо ваше не было подписано или, вернее сказать, ваша особа скрывалась под грациозным загадочным инкогнито, ясным и красноречивым лишь для подлинного адресата, то вы и не обратили должного внимания на некоторые другие подробности, содержавшиеся в вашем письме, которые, в случае его пропажи, могли быть тем более неблагоразумны, чем более они ценны.

Норис хотела прервать, но Каскариллья продолжал:

– Следите, прошу вас, за нитью моих мыслей. Итак, письмо – я продолжаю свою гипотезу, – затерялось… попало в чужие руки: где и как – неважно. Неизвестный, его получивший, смотрит на него: дорогой, роскошный конвертик, почерк женский, изящный, более того, раздражающий, манящий… прибавьте еще более раздражающий запах духов… Искушение, как хотите, сильное, почти непреодолимое… Тайна, приключение, интрига?… Может быть, с подробностями… вольными, игривыми… ведь на бумаге влюбленные женщины не стесняются в выборе выражений… Как бы то ни было, конверт вскрыт и содержимое прочтено с жадностью… Никаких игривых подробностей… Полное разочарование… Но в то же время нескромный, неизвестный читатель не может не задуматься с вполне понятной грустью и завистью над тем обстоятельством, что в необитаемом доме, запертые в несгораемом шкафу, никем не охраняемом, лежат три миллиона. Сумма достаточная, чтобы не оставить индифферентным ни одного человека…

Норис Орнано, вытянувшись на кушетке, следила за речью с ленивым, несколько ироничным вниманием.

– Однако, история ваша не особенно занимательна, – заметила она.

– Подождите, синьора… Итак, я прихожу к заключению: ваше письмо содержит в себе след, путеводную нить…

– Вы, очевидно, страстный читатель газетных приложений… – прервала его снова Норис с наигранной улыбкой.

– Минутку, синьора, и я кончил… Письмо ваше говорит: «Муж мой продал Конгрегации французских ассумпционистов свой дворец на улице св. Духа…» Что же делает неизвестный?… Из любопытства, из чистого любопытства, он отправляется на улицу св. Духа… Улица невелика, дворцы на ней редки… Почти тотчас же находит тот, который несколько дней назад был продан Конгрегации, и без малейшего труда узнает, что продавцом был коммерции советник Николо Орнано, знаменитый фабрикант фармацевтических продуктов, крупный промышленник, известный чуть не каждому мальчишке… Заходит затем в первый попавшийся ресторан… заглядывает в коммерческий справочник-календарь, и вот вам найден адрес частного дома, где находится незащищенная касса, иначе сказать, три миллиона… Здесь – и я приближаюсь к концу моей гипотезы – возможны два исхода. Или неизвестный – жалкое трусливое ничтожество, почтенный образчик человеческой зоологии, – и тогда он раздумывает, вздыхает, поглядывает искоса, боязливо ежась при встрече жандармов и карабинеров, и гасит под пеплом посредственности живые искры, еще вспыхивающие в его высохшей в мумию душе, или он, – человек сильный волей и богатый энергией, в котором кипит искрометный сок гордых, честолюбивых стремлений, беспощадно выжимаемый из человечества социальным прессом, – и тогда…

Каскариллья на мгновение умолк, и Норис, которая при последних его фразах побледнела, бессильная победить чувство смутного страха, ее охватывающего, уставилась на него растерянным, расширенным от тревоги взглядом. Ей удалось, однако, на минуту подавить свое волнение.

– И тогда? – повторила она с дрожью в голосе, которому напрасно пыталась придать насмешливый тон.

Каскариллья отыскал глазами глаза Норис и невидимой магнетической силой взгляда приковал к себе взгляд молодой женщины.

– И тогда… – продолжал он, понижая голос, но отчеканивая каждое слово со спокойствием и простотой, – тогда… вам должно быть ясным, почему нет здесь графа Мирабелли и почему вместо него являюсь я…

Норис испустила сдавленный крик. Сделала попытку подняться, словно собираясь бежать, но ноги отказывались служить.

– Боже мой! Вор! – пролепетала она, сжимая трепещущими руками лихорадочно бьющиеся виски.

Каскариллья не двинулся с маленького кресла, на котором сидел. Молчал, склонив голову, точно в этой комнате он был один, отдаваясь на свободе водовороту мыслей.

Драматическое молчание, водворившееся между ними, нарушалось лишь легким шуршанием двух ночных бабочек, пробравшихся в комнату через шторы окна и кружившихся в безумной пляске вокруг укрепленной на потолке электрической лампочки.

Норис вздрогнула и, опомнившись, взглянула на Каскариллью.

После его последних слов она ждала немедленного нападения, ждала, что ее схватят, скрутят, может быть, убьют, если она осмелится сопротивляться или звать на помощь.

Каскариллья оставался неподвижен, с согнутой спиной, точно забыв о ней и о ее страхе.

В тот же момент он поднял взгляд и глаза их снова встретились.

Во взгляде его было столько горечи и грусти, что Норис почувствовала, как вдруг исчез ее страх, и волна темных противоречивых чувств, в которых она не могла разобраться, нахлынула на нее.

– Я… не… вор, синьора, – произнес медленно Каскариллья.

– Боже мой! – воскликнула она, поднимаясь, в безотчетном порыве. – Кто же вы такой? И чего вам нужно? Говорите! Говорите!

Каскариллья провел рукой по лбу, оправляя спустившиеся вниз волосы.

– Не вор, по крайней мере в том смысле, в каком обычно принято употреблять это слово…

Его голос звучал торжественно и проникновенно, точно прорывался из каких-то сокровенных источников нежности, похороненных глубоко на дне души.

Норис растерялась.

– Но… ваша речь… ваше присутствие… мое письмо…

– Странная, причудливая идея, – сказал Каскариллья, – пришла мне в голову после того, как я выслушал объяснение ваше с вашим мужем…

Смятение и испуг снова овладели Норис.

– Вы были там?… Прятались… в доме?

– Да. В передней, за драпировкой…

– Значит, вы хотели… и вам помешали… накрыли врасплох?…

И в ту же минуту молнией мелькнула в мозгу ее подробность, совсем забытая, красноречивая подробность.

– Башмак! – воскликнула она. – Башмак!

Глаза ее, скользнув по фигуре Каскарилльи, устремились невольно на лакированные ботинки, под изящной шнуровкой которых просвечивал черный шелк носков.