— Чур одному! Чур одному!

Наконец-то! Я подбежал и нарочно стал говорить, что я тоже видел. Но он знал правила: раз я ничего не крикнул, значит ножичек его. Все вышло хорошо, как я хотел. Но дальше все пошло совсем не так. Семка первым делом объявил, что ножик чересчур маленький. Потом, у него нет ножниц и подпилочка. Потом, одно лезвие на конце чуть сломано. Я говорю:

— Ну, и бесстыжие глаза у тебя! Ты знаешь, какая польза от ножика? Потом, самое главное: кто найдет, тому счастье будет. Вот ты нашел, значит ваша мать скоро поправится.

Он обрадовался и меня же начал стыдить: как я под самым носом не заметил ножичка, Пришли к кузнице, там полно ребят, а он во весь голос кричит:

— Вот счастье нам! Тятя вчера пять уток убил, сегодня волка. Я сейчас иду — на дороге ножик. А Гришка — ворона: чуть не наступил на него и не заметил…

Я сжал зубы — ни одного слова. Ладно, думаю, бреши! Но он как нарочно, заговорил про тятю: как он два раза оскандалился — один раз с утками, другой раз с волком. У Семки выходило так, что тятя даже ружья как следует держать не умеет.

Тогда я не вытерпел. Схватил его за грудки и крикнул:

— Эх, дурная твоя голова! Да ты знаешь, откуда вам счастье такое?

Тут мимо кузницы прошел Иван Федорыч с нашим тятей. Я поглядел на тятю и рот себе зажал рукой.

— Э-э, не знает, не знает, что сказать!..

Думаете, легко мне было промолчать? Зато я теперь знаю: вырасту, буду все делать, как тятя.

Поммочь

Про колхозы тогда еще не знали, трактора ни одного не было, каждый сеял сам для себя, да еще в разных местах, на узеньких делянках. Про пионеров у нас только слух шел, а комсомольцев было штук десять, не больше. Над ними все смеялись, считали их вроде дурачков — за то, что они любят песни петь. Я сам тоже так думал.

И вот один раз пришло время косить, а у нас ни лошади, ни косаря нет. Мамка хоть и умела косить, да чего она накосит? Кабы она мужик была, а то какая в ней сила? Да и косы тоже не было.

Раньше нам всегда и косил и возил дядя Петька, а тут у него у самого лошадь сдохла. А другие дядья у нас богатые. Они даже не знались с нами.

Мамка плакала все время:

— Пропадет хлеб, весь погибнет! Зимой что будем есть? Разве что побираться пойдем.

Я сказал ей, чтобы она поммочь собрала, — она не хочет.

— Водки, — говорит, — надо, без водки никто не пойдет. А у нас денег нисколько нет.

Пошла мамка к Лаптевым. У них трое мужиков и лошади были. Микита Лаптев говорит:

— Ладно, сделаем. И скосим и обмолотим — готовенький хлеб получишь. Только половину нам.

— Да что же нам-то останется? Там его всего ничего, а ты — половину.

— Ну, как хочешь. А так, зря, мы тоже не будем возиться.

Мамка подумала, подумала, да и согласилась. Что же с ними сделаешь, раз они такие? Весь хлеб пропадет, тогда еще хуже будет.

Пришла она после этого домой и все мне рассказала. Она всегда мне все рассказывала. Я хоть и маленький был, а все-таки самый старший.

Я хотел придумать что-нибудь, чтобы без Лаптевых обойтись, и не придумал ничего. Так на этом и порешили. Мамка сказала, что в это воскресенье Лаптевы свой хлеб будут докашивать, а на другое наш скосят.

* * *

Вечером пошел я на улицу — там Серега Шкурин и еще другие мальчишки. Стали играть, а Серега все время форсит. Своим братом Мишкой хвастает, что он в комсомол поступил. Я говорю:

— А чего в них хорошего? Только песни свои орут да без порток ходят.

Мальчишки на мою сторону стали, а Серегу заело.

— Они, — говорит, — будут грамоте всех обучать.

— Они сами «а» да «б» не знают, а то еще других учить!

— А еще с кулаками борются.

— С какими это кулаками?

— Ну, с богатыми мужиками.

— Побороли одни такие, как же! Своими боками!

Чуть до слез не довели Серегу. Ему уж под конец нечего говорить, так он про бедных начал.

— Они, — говорит, — бедным помогают, комсомольцы.

Меня зло взяло. Я говорю:

— Бедным помогают, да? Вот пускай они нам помогут. У нас Лаптевы половину берут за уборку. Думаешь, мы бы сами не съели?

— Ну что ж, и помогут.

— Будет болтать-то! Заткнись лучше со своим Мишкой!

— Да чего ты ко мне лезешь?

— А что?

— Ну, и не лезь.

— Еще но шее надаю, поговори только!

Если бы он еще чего-нибудь сказал, я бы залепил ему. Пускай бы тогда своему комсомольцу жаловался.

* * *

Дома мамка опять свое завела: про хлеб все. А мне до того надоело это — слушать противно. Я и ужинать не стал, полез на печку и уснул. А утром, как встал, нарочно ушел из дому.

Только я вышел, навстречу мне Мишка идет, Серегин брат. Подошел, спрашивает:

— Ты чего там Сереге говорил?

Я сначала стал было отказываться — мол, ничего не говорил. Потом вспомнил про мамку да про Лаптевых, и опять меня зло взяло:

— А чего вы с ним задаетесь зря?

И давай ему опять, как с Серегой. Про комсомольцев — все высказал. Он слушал, слушал меня, потом, когда я кончил, выругался:

— Дурак ты, и больше ничего! Тебе уши надо бы оборвать за твои слова. Ну как вы с матерью беднота, то уж ладно, не буду. А насчет хлеба вашего я поговорю с кем надо. Ты приходи вечером к нам.

— Зачем?

— Там увидишь, зачем.

— А ты драться не будешь?

— Сказал — не буду, ну и не буду.

Я хоть и не очень поверил ему, но вечером все-таки пошел. Кто его знает — может, и правда, что-нибудь сделает.

Прихожу — он на дворе. Увидал меня, подошел и смеется:

— Ну, будешь комсомол ругать?

— А что?

— Нет, ты скажи — будешь?

— Ну, не буду.

— То-то вот! В воскресенье уберем ваш хлеб.

— Вре-ешь?!

— Не вру, а правду говорю. Ты только собери штук пять мальчишек. Вон Сереге нашему скажи, еще кому-нибудь из своих товарищей. Достаньте каждый по граблям и в воскресенье пораньше соберитесь. Мы вас будем ждать вот тут, возле нас.

— Мишка, а как же с угощением? У нас нет ничего.

— Не надо, и так сделаем.

Я, как ошпаренный, побежал домой. Хотел все рассказать мамке и думаю: «А что, если он зря трепался? Нет, уж лучше после, когда все будет готово. Она еще больше тогда обрадуется».

До воскресенья я набирал ребят. Серега Шкурин первый согласился и еще двух уговорил. Я тоже троих. Насчет граблей мы сговорились, что если кому отец не даст, пусть у чужих попросит или у себя же стащит: все равно в воскресенье они не нужны никому.

Я достал грабли у дяди Пети. Он было спросил, зачем мне, да я заговорил ему зубы.

В воскресенье я еще до свету встал и начал собираться. Мамка проснулась, спрашивает:

— Куда это ты?

— На рыбалку. Хоть рыбки поесть, а то все щи да щи.

— Поспал бы еще. Что это в такую рань?

— Далеко итти очень. Мы на Медведицу.

— Ну, ступай! Да недолго ты. Голодный ведь, возьми хоть хлеба кусок.

Я отломил хлеба и скорей бежать.

На улице никого не было, все спали еще. В одном месте на мена собака накинулась. Я ее граблями, черенком, ткнул в бок, она и отстала.

Возле Шкуриных тоже никого не было. Я подождал немного; вышел Мишка, за ним Серега. Немного погодя стали подходить и мои ребята, все до одного с граблями. Потом подъехал рыдван, и на нем четыре парня с крюками. Я только одного узнал — Игната Мишурина. Он тоже был в комсомоле, давно уже.

Когда они подъехали, Мишка отворил ворота и вывел свою лошадь с рыдваном. Все уселись и рысью поехали в поле. Собачня на улице припустилась за нами и гналась до тех пор, пока мы не выехали за гумна.

* * *

Делянки наши были в трех местах: одна совсем близко сейчас же за старым ветряком, другая — под горой, а третья — аж у Глиняного оврага. Мы поехали сначала на самую дальнюю.

Я, пока ехали, смотрел на Мишку и на его товарищей, все думал: «Ничего они не сделают: уж больно они много смеются да песни поют».

За старшего у них был Игнат. Он осмотрел делянку и сказал: