Хотя Алькандру нелегко «повторить подарочек», он испытывает блаженство, обшаривая ящики Усопшей и заброшенные уголки Виллы ради Резеды, даже если большинство сокровищ, которые он принесёт, она отвергнет, назвав «старьём», которое стыдно показать племени; неприятно, конечно, что безразличная к нежности Резеда судит о его любви, только соотнося её с украшениями, которые Роза, старшая сестра, вытягивает из кузнеца, зато Алькандр видит в этом сравнении начало отношений, признание хотя бы потенциальной роли, которая может быть отведена ему в общественной системе клана Лафлёров, а значит, в воображении Резеды.

Между тем он всё чаще вынужден приходить на свидания с пустыми руками, однако, даже тогда не замечает, чтобы нетерпение нарушало покорную томность Резеды; не уставая требовать от него всё, что положено, по её представлениям, Резеда не намерена подталкивать падающего, не пытается каким-нибудь образом его шантажировать; любовь и тумаки она принимает одинаково: как трава пробивается между двумя плитками в сарае и тянется к дневному свету, хотя природой ей не дано даже на миллиметр изменить неудобное место, где гнездится ветер, так же и Резеде не пришло бы в голову изменить свою судьбу — до того дня, конечно, когда более сильная рука, более властная нота в голосе не оборвут эти свидания, и тогда она уйдёт так же молча, невозмутимо приняв то, что не планировала и не предусматривала.

Шипы стыдливости и кокетства утрачены, и доступность притупляет желание Алькандра; постепенно всё приходит к тому, что от удовольствия, которое он черпает в обладании Резедой, не остаётся и следа, пока тянутся часы ожидания и воспоминаний. Развалившись на диване в сарае, он устраивает «отдых набоба»[25]; окружающие его растения создают невнятный рисунок персидского ковра; Резеда, неосязаемая, сладострастно вписанная памятью в освещённое пространство, где воображение нарисовало карту её тела, отражается в сверкающих осколках стекла и украшается букетами и гирляндами из райского сада, пробуждая желание — едва уловимое и полное нежности, пока шорох плюща, стук упавшего камня, учащённое от бега дыхание не сообщат, что явилась настоящая Резеда; нежный образ отдаляется, развеивается, улетучивается под буйным натиском стойких ароматов реальности. Столкнувшись с грубо-первозданным явлением, заслонившим ему весь вид, Алькандр тщетными усилиями попытается растворить в текучести образов эту непроницаемую безвольную массу; закрыв глаза, он будет призывать венценосную Еву, которая только что была здесь, вновь спуститься в его объятия. Но гармонию, которую фантазии поначалу удавалось внести в его чувственные впечатления, силой не вернуть; и перед закрытыми глазами Алькандра проносятся лишь устрашающие образы, возникшие из прикосновения к потной коже, из ощущения телесной тяжести на затёкшей руке и удушливого, полусдобного запаха брильянтина. Тогда, закрыв глаза, Алькандр станет призывать из темноты Мероэ, нимфу небытия: ему хотелось бы усилием безудержной воли и пылкой души соединить в одной настоящей любви разобщённые порывы сладострастия и поклонения; но перед ним, фрагментами возникая из мрака, является неверный и кощунственный образ Мероэ во плоти, от которого он с отвращением отворачивается, чтобы не очароваться коварным и обольстительным взглядом. Алькандру не удалось вселить душу в простоту и томность Резеды, и он плачет оттого, что смог облечь чистоту небытия Мероэ только в похотливую гнусную плоть. В тот день, покорившись гневу, всплески которого ещё как будто слышатся у него за спиной, понурый Алькандр покидает объятия Резеды и потемневший сад их свиданий.

В полночных сумерках, бесстыдно разрывая тишину, в которую кутаются тесные улицы и запертые дома, три девицы Лафлёр решительным шагом спускаются к окраине. Субботним вечером от выхода из кинозала на Гран-рю до паперти собора недолгое бурление: поток зрителей разносит обрывки кадров как закваску, на которой будут взрастать их сны.

Но если дочки старьёвщика — Роза, которая живёт с кузнецом, Бузина по прозвищу В-задке́-пищалка (воспитанная, кстати, монашками) и младшенькая, дурочка Резеда, которую считают самой порочной, — умудрились сберечь для субботнего вечера несколько монет и вышли прогуляться девичьим междусобойчиком, они обязательно что-нибудь отчебучат и при их-то славе ещё больше опозорятся.

Уже во время сеанса Алькандр, как заколдованный, то и дело поглядывал в тёмный угол, откуда доносилось их кудахтанье и непристойные фразочки; теперь, стоя в воротах на крутой каменистой улице, которая спускается к окраине, он смотрит, как они приближаются, держась за руки и размахивая ими высоко над головой, пинают камушки, запуская их в сторону тротуара и домов, и хором выкрикивают ответы на единственный вопрос Бузины, которая во всё горло орёт:

— Что за вонь?

— Идёт козёл.

— Что за вонь?

— Идёт…

Так, ритуальным маршем, который изредка нарушается яростным стуком ставен или беспомощным возмущением спящего, вышагивают под это ночное негодование наши образчики естественной истории.

Они несут с собой «благую весть» в маленькие окраинные кафе, где под рюмку или остроумное словцо всегда подберётся компания, а иногда встретится какой-нибудь пьяный крестьянин, решивший после базарного дня пошататься по городу с кошельком, ещё пухлым от деньжат, вырученных за свинью.

Алькандра, спрятавшегося в тени, сковало от болезненного желания; сначала он связывает свою ревность с обстановкой полутёмного кафе, с мужланами, которые будут смешить Резеду, с их недвусмысленным рукоблудием, на которое она тут же откликнется, хотя от его ласк даже не шевелилась; но скоро Алькандр поймёт, что на самом деле, подобно грустной музыке, эта болезненная и одновременно зачаровывающая ревность относится не к персонажам или обстоятельствам из жизни Резеды, но к её жизни как таковой, к её независимости, к тому, что вне пунктирных появлений, начало и конец которых зависит от него, Резеда сохраняет способность материализоваться наперекор силе его грёз, и этой ночью как раз доказала бесплодность его усилий, когда, не видя его, позволила застать себя с поличным в реальности.

Розовый куст на могиле Любезной Покойницы, который Сенатриса посадила по осени, украсился двумя багровыми цветками. Маленькое больничное кладбище, погост бедняков и актёров, впитало своими камнями и зеленью весь жар июльского солнца; мерцают кремнием освещённые дорожки. Растительность, распустившись, вливает свои запахи в неуловимый аромат душ. Сквозь стрекот сверчка и жужжание пчелы медленно улетают вверх нежные-нежные звуки скрипки.

Сидя на краю надгробия, опершись рукой о лейку, Сенатриса вбирает зной. Как растение раскрывает солнцу свои листья и под ласками лучей расточает драгоценный аромат, обнажая своё существо, так же и Сенатриса, разбитая после ходьбы, прополки и поливки, даёт зною пропитать свои старые кости и будто аурой, обволакивающей её неподвижную фигуру, окружает себя флёром медленно струящихся мыслей о жизни, к границам которой она здесь прикоснулась.

Благодетельницу положили в могилу и высекли вполне прозаичное имя, которое оставалось за ней только в актах гражданского состояния; а ещё две даты, тире между которыми стремится преодолеть бездну любви и музыки, стискивают её смертное существо безжалостнее, чем стенки гроба. И всё же она вырвалась из этой нелепой ямы, восторжествовав над печальной конечностью вещей, она повсюду в этом саду — парит в благоухании роз и беседует с Сенатрисой голосом подземельных гармоний. Нет нужды в уязвляющей выверенности слов; вполне достаточно передавать друг другу по воздуху неуловимую пыльцу, которую выделяют две бессмертных души, когда июльское солнце заставляет их раскрыться перед неизвестностью. Нет между ними никакого расстояния; и близкая дата, выбранная, чтобы обозначить Любезной Покойнице срок окончательного ухода, если, конечно, следует отмечать датами фундаментальные деяния вечности, разве не стала днём Благодеяния с большой буквы, а посему, разве не в тот день, покинув потаённый мир, лежащий в границах небытия, Усопшая преобразила совершённый грех, озарила прошлое новым смыслом и с этого момента заняла действительное место в беспорочной ткани бытия? Поэтому в тайном порядке, незримо задающем очерёдность явлений Вечности, последняя дата назло всем актам гражданского состояния должна предшествовать той, которая якобы определяет её появление на свет; ведь год, указанный первым, оставил Сенатрисе феерические воспоминания: ей было пятнадцать, и она была без ума от садовника в их имении, который научил её сажать розы; могло ли Провидение устроить так, чтобы она освоила это искусство, не будь Благодеяние, которому она воздала дань, воспользовавшись своим умением всего раз в жизни, отныне и вовек запечатлено на умопостигаемых небесах?