– Спасибо.
Она смеется. Она задыхается. Он даже не оборачивается к ней. Нет времени отвечать. Снова эта тишина. Он бросается вперед, наружу, и двери закрываются за его спиной. Он на перроне. Поезд трогается.
Тринадцать секунд…
Не знаю почему, но как только на левом конце платформы, напротив второго вагона, появилась молодая девушка, поезд словно раздумал ехать и решил ее подождать. Как будто бы он влюбился и ни за что не захотел трогаться без нее. И точно: как только красавица оказалась внутри, упрямая машина тут же пришла в движение.
Но словно в перегруженном лифте, когда один должен выйти, чтобы дать возможность другим уехать, состав, прежде чем тронуться, выплюнул одного пассажира. Произошел обмен: молодая девушка против здорового парня в желтой куртке. Он, видно, зачитался, или задремал, и забыл, что ему пора выходить. К счастью для него, поезд, со своим внезапным приливом нежности к молодой девушке, задержался, что дало ему время прийти в себя. Интересно, он хоть поблагодарил ее? Он понял, что только благодаря ей он не едет сейчас на Лионский вокзал вопреки своей воле?
Я ее толком и не разглядел, эту комету. Я вообще ее едва заметил. И все же, я ни секунды не сомневался, что это была молодая девушка. Не юноша, не женщина, и тем более, не мужчина. Несмотря на джинсы, тяжелые армейские ботинки, кожаную куртку и короткие волосы, она обладала той грацией, которую ни с чем нельзя перепутать, грацией девушки-подростка в возрасте от четырнадцати до восемнадцати лет. Младше – это еще дети, затем – уже женщины, но в этот короткий период они неотразимы, совершенны. Как античные богини. Или если хотите, избранные существа, которым небо вручило бесценный дар – нравиться всем на свете. С юношами все немного по-другому, скоротечнее и не так очевидно. Я даже не уверен, что они тоже получают подобный подарок. Надо подождать, пока они станут мужчинами, а то и зрелыми мужчинами. И тогда, случается, их тоже окутывает этот шарм, на короткое время, как раз перед тем, как старость завладеет ими. Но вот молоденькие девушки…
Может быть, нам с Сандрин следовало завести ребенка? Ребенка, на которого мы так и не решились. Он был бы сейчас как раз в этом чудесном возрасте. Может, чуть старше, но не намного. Но ведь и Сандрин была тогда очень молода, и именно по этой причине – из-за возраста Сандрин – мы решили пока повременить с дочерью. Мальчик? Нет, я всегда думал, что это была бы девочка. Я в этом уверен. Именно дочь я оплакивал. Я помню тот вечер, когда Сандрин вошла с опустошенным лицом и сказала очень тихо: «Все закончилось. Я больше никогда не хочу об этом слышать. Я иду спать. Не заходи ко мне какое-то время, подожди, пока я засну». И мы больше об этом не говорили. Никогда. Каждый раз, когда наш разговор грозил подойти слишком близко к запретной теме, Сандрин бросала на меня взгляд, исполненный жесткости, которой я в ней не подозревал. Я тут же давал задний ход, удивленный и напуганный решительностью этой незнакомой мне Сандрин. Мне кажется, что тогда между нами осталось много недосказанного. Что рана требовала более внимательного ухода и заботы. Кто знает, быть может, наша катастрофа началась именно в тот день? И то, что произошло сегодня, – следствие нашего ожесточенного молчания?
Да, несомненно, поезд увозил молодую девушку, оставив на перроне мужчину в желтой куртке, выбросив его, как судно сбрасывает в море отработанное топливо.
Он медленно уходил, прямой как палка. Он пересекал платформу по диагонали, направляясь к ближайшему выходу, обозначенному светящейся табличкой. Он должен был бы выглядеть веселым и довольным, но у него, напротив, вид был какой-то разбитый. Казалось, каждое движение давалось ему с болью. Можно было подумать, что он считает шаги, с трудом удерживаясь, чтобы не побежать.
Двенадцать секунд…
Софи пытается восстановить дыхание. И в тоже время ей хочется смеяться. Она благодарна своему спасителю. Но его здесь нет. Она видит только его желтую спину, уходящую вглубь платформы, яркую, как зимнее солнце. Она оглядывается вокруг в поисках кого-нибудь, кто мог бы разделить ее чувства – радость, смущение, неловкость от того, что она устроила тут маленький спектакль, что она задыхается, что ей так повезло.
Рядом с ней дама, не очень молодая. Она втянула голову в плечи и опустила глаза. Кажется, что она не рада находиться здесь, или что она боится, как бы ее не узнали. В любом случае она не выглядит склонной к веселью. Скорее, от нее исходит печаль. Наверное, думает Софи, эту даму бросил ее Людо, а в ее возрасте, с лицом, которое начинает походить на печеное яблоко… Даже если вообразить, что она когда-то была хорошенькой… Даже если допустить, что она и сейчас вполне ничего, в своей категории, конечно, – в той категории, к которой когда-нибудь будет принадлежать и Софи, лет в сорок или позже. Или нет, раньше, но она уже будет бабушкой, пусть и очень молодой, но все-таки бабушкой. Как бы то ни было, в этом возрасте, если один Людо уходит, это уже не означает, что на его место тут же придут десять новых Людо. Хотя нет, тут она загнула: пусть бы этой даме было на двадцать лет меньше, пусть бы ей было ровно двадцать, но десять новых Людо ей не светит, ведь Людо существует в единственном экземпляре, и он только для Софи!
Она оборачивается, все еще задыхаясь. Лысоватый мужчина в очках, сидящий чуть подальше, возле окна, позади пассажира в бордовом пиджаке, дружески улыбается ей в ответ. Без всякой задней мысли, не пытаясь заигрывать. Какая-то усталая доброта во взгляде делает его похожим на школьного учителя, или врача, или кюре. Нет, скорее на человека, который видел в своей жизни столько горя, что теперь не задохнуться под тяжестью этого груза ему помогает только любовь к людям. Получив эту неожиданную поддержку, Софи на этот раз просто взрывается от смеха. Он тоже почти смеется. Теперь их объединяет нечто, что очень нравится Софи, и что нечасто возникает между молодыми девушками и типами вроде него, с волосами из ушей: что-то абсолютно искреннее.
***
Глядя на оживленное личико этой малышки, Эммануэль тоже начинает смеяться. Девушка очень хорошенькая, кожа совсем детская. Она немного моложе тех, с которыми он сталкивается каждый день, но не очень. Впрочем, он ничего в этом не понимает. Он совсем не разбирается в подростках ее возраста, от четырнадцати до девятнадцати. Как будто бы, выйдя из детства, они какое-то время пребывают в одном общем возрасте. Это потому, что подростки сейчас стали очень жестокими, независимо от их социального круга, от ожиданий их родителей, от их личного опыта. Они уже расстались с детскими мечтами, но еще не приобрели иллюзий, к которым взрослые вынуждены прибегать, чтобы выжить. Вот почему в этот период они такие жесткие, слишком прямолинейные, кто-то скажет: отважные. Они храбро идут навстречу будущему, пугающему, жестокому, безнадежному. Эммануэль восхищается ими. Особенно девушками. Их резкостью, бескомпромиссностью. В том, что у большинства вызывает только раздражение, он видит свободу, силу, способную когда-нибудь изменить мир. Если бы он мог любить женщин, он выбирал бы себе любовниц только этого возраста. Эта мысль его еще более развеселила: если бы он не был гомосексуалистом, он стал бы педофилом! Решительно, Господь, должно быть, в чем-то ошибся, когда лепил его. Если, конечно, Он не допустил ошибку, когда создал этот мир, в котором безжалостно преследуется все, что не укладывается в рамки привычного. Но Эммануэль не жалуется. По роду занятий он – преподаватель французского языка в Венсенском университете[5], и для него нет никакой опасности принадлежать к меньшинству. Ни риска, ни неудобства. Наоборот, он заметил, что некоторые из коллег обходятся с ним преувеличенно доброжелательно, демонстрируя что-то вроде солидарности, граничащей с жалостью, принимая какой-то покровительственный тон, от которого ему порой становилось неловко. К нему хорошо относились и ему сочувствовали. Впрочем, возможно, истинной причиной этого хорошего отношения было – показать всем, какие у тебя широкие взгляды и какой ты замечательный человек.
