И Людо, такой гордый, улыбаясь, склонится к ней и на ушко ей проше

II

СТИКС

Поезд больше не едет. Все лампы погасли. Грохот сменился глубокой тишиной, вроде той, что накрывает место автокатастрофы в момент, когда оседает пыль. Выжившие еще не оправились от шока и не начали звать на помощь, кричать от ужаса в темноте. Раненые еще не начали стонать. Будто обрушились сами своды туннеля, обрекая людей на молчание.

Этот ступор продлится несколько секунд, в течение которых каждый мысленно простится с жизнью и приготовится исчезнуть, оборвать нить своего существования.

И несколько человек, пять или шесть, в самом деле исчезнут. Они станут добычей смерти, даже не заметив, как она подкралась к ним, чтобы схватить в свои объятия. Взрыв не был похож на атаку или нападение, эта сила исходила не сверху, не снизу, не с какой-то из сторон. Взрыв произошел внутри каждого из них, словно бомба была инъекцией введена им в кровь и плыла по венам, как щепка, увлекаемая потоком. А когда она достигла сердца и проникла в него, будто втянутая насосом, она взорвалась. Внутри. Прямо в сердце.

Даже Эммануэль так и не понял, что произошло. Он не успел открыть сумку. Он еще боролся с застежкой-молнией, когда взрыв поразил его, пробив в груди огромную дыру.

Другие тоже не успели ничего заметить. Просто их мысль замерла на том образе, который возник в сознании в последнюю секунду. Словно прервалось кино. А точнее, старый фильм, снятый на целлулоидную пленку[12]: действие замирает, потом в углу кадра возникает чернота и быстро распространяется на весь экран.

Вся их жизнь в эту секунду вспыхнула и сгорела. Как в кинотеатре полувековой давности. Но никого не было, чтобы зажечь свет в зале. Не было киномеханика, не было свистков и возмущенных криков. Никого и ничего. И их последняя мысль исчезла, поглощенная тьмой.

Жильбер увидел Ванессу. Она сидела на ковре, опустив глаза и отведя руки назад, а между ног она сжимала смерть Жильбера. Медленно, со смутной улыбкой презрения на губах (где он так хотел бы прочесть покорность), она раздвинула колени. Сделала именно то, что он, Жильбер, приказал ей.

Для остальных эти мгновения ожидания были наполнены лишь смутными воспоминаниями. Интерлюдия сознания на грани яви и сна. Ничего существенного. Покидая этот мир, человек всего-навсего снова приобщается к вечности. Настоящее не имеет значения, это только краткий переход и одновременно – остановка. В начале пути – пустота, а в конце нас ждет новая жизнь. И невыносимо думать, что этот путь не имеет цели.

***

Сначала я ничего не услышал. Вернее сказать, я услышал ничего. Я услышал безмолвие. Намного хуже, чем тишина. Казалось, все звуки, даже едва различимые, малейшие скрипы и самые легкие шорохи, то есть всё, абсолютно всё, было втянуто в эту черную дыру. Если существует антиматерия, то это был антизвук.

Мое сердце остановилось. Целых две секунды, или даже три, я не чувствовал его биения. Это было что-то вроде спазма, то, что называют предчувствием немедленной смерти. Сейчас я жалею о том, что мое сердце решило продолжать биться, но тогда, вновь ощутив себя живым, помню, я испытал просто невероятное счастье.

И в то же мгновение – а, может, век спустя, – прорвав кордон пустоты, на платформу вторгся разрушенный космос. Я не могу точно сказать, что было раньше – звук или образ. Да, был взрыв, но до него, или после, или одновременно с ним, сохраняя очертания туннеля, на рельсы вырвалось облако пыли. Словно призрачный двойник поезда, который только что скрылся. Его фантом.

Затем оно увеличилось, словно бы распустилось. Как огромный цветок. И хотя я сидел довольно далеко от края платформы, я вдруг обнаружил себя с головы до ног покрытым каким-то темным снегом. Моя одежда, обувь, руки и волосы – на всем был серый пепел.

Люди и вещи вокруг превратились в скульптуры из песка. Это было… Знаю, мне не следовало бы так говорить, но если я хочу правдиво и максимально точно описать увиденное, другого слова я не подберу… Это было красиво. Особенно волосы. Пелена пепла была настолько тонкой, что подчеркивала каждый волосок.

Однако я уже видел раньше похожую красоту. В Италии, например. Весь этот мрамор, бронза… Но ни один скульптор не мог бы добиться такой тонкости, хрупкости, такой прозрачности. Только внезапная смерть способна создать подобное чудо. Вспомните Помпеи. Это потому, что она настигает людей в момент, когда они полны жизни, и не оставляет им времени подготовиться, сплутовать, повернуться наиболее выгодной для себя – как они считают – стороной. Принять позу.

И снова мгновение растянулось до бесконечности. На этот раз, зрение преобладало над слухом. Это было торжество неподвижности – полной, абсолютной. Нечто, прямо противоположное действию. Люди не просто остановились, замерли, окаменели – они будто переместились по ту сторону движения. В другое измерение. Покрывавший их пепел придавал им такой вид, что казалось, любое прикосновение, даже порыв воздуха, способны их разрушить. Мне вспомнились композиции из цветочных лепестков, которые обычно никого не оставляют равнодушными. Впрочем, как и любая попытка человека создать что-то эфемерное.

А потом этот застывший мир внезапно очнулся, ожил, пришел в движение. Все бросились бежать. И кричать. Люди начали яростно стряхивать с себя пепел, словно осыпавший их грязноватый порошок раздражал кожу, даже впивался в нее, угрожая сжечь их заживо.

***

Софи открывает глаза. Кругом чернота. Сначала она думает, что умерла. Или нет, еще хуже: ее посчитали мертвой, положили в гроб и похоронили, а она раз – и очнулась, в трех метрах под землей, и теперь наверняка умрет от удушья.

Потом она слышит крики. Довольно далеко, но они отчетливо раздаются в пустом пространстве вокруг нее. Да, в самом деле: из глубины, оттуда, доносятся голоса. А рядом с ней – ничего. Только тишина.

Софи пытается вспомнить. Вот она стоит, с одной стороны от нее – печальная дама, с другой – малосимпатичный тип; она смотрит, как другой, приятный пассажир возится с застежкой своей спортивной сумки. А потом вдруг ужасный грохот, и в то же мгновение ее словно крепко стукнули дубинкой по голове. Однако ей показалось, что удар пришелся спереди и снизу, со стороны славного дядьки, от его сумки, и пробрал ее с ног до головы.

Наверное, она опрокинулась на спину. И, должно быть, кто-то упал ей на правую ногу, потому что она чувствует в верхней части бедра какое-то давление, будто поперек него лежит чье-то тело. Тяжелое, как мешок с цементом. А еще: из него капает. Как из баллона с водой, в котором есть протечка.

Софи пытается дотронуться до этого, но правая рука не слушается. Должно быть, она сломана.

Тот факт, что она сломала руку, совсем не радует Софи – ведь это означает, что ей придется много дней провести в больнице. А главное – они сообщат родителям. Софи так и представляет себе, как ее дурак-отец примчится в ярости, с глазами навыкате.

Что касается Людо, то здесь всё не так страшно. Сегодня им уж точно не встретиться, Софи это отлично понимает. Но, с другой стороны, он ведь и не знал, что она собиралась прийти… Хоть в этом ей повезло. Ладно, будем надеяться, что подарки судьбы, которые ждут ее впереди, не будут столь сомнительными. И более значительными.

Софи пробует ощупать свое правое бедро левой рукой. О, получилось! Вот джинсы, совершенно мокрые. Но ее никто не придавил и ничего не капает на нее сверху. Это она сама истекает кровью. Софи опускает руку чуть ниже. Джинсы, опять джинсы и… всё. Ноги нет.

У нее больше нет правой ноги.

Ей делается тошно.

Она сразу представляет, что скажут родители: «Конечно, шляешься где попало, и вот результат!»

Потом она думает о Людо. О его ласках.

Всё кончено. Никогда больше он не захочет к ней прикоснуться. Ну, может, только из жалости. А разве способен человек прожить всю жизнь с кем-то исключительно из жалости? Разумеется, нет.