И все-таки Бабушкин решил: как только выпадет первый снег — надо бежать.

Взяв большие ножницы, Иван Васильевич стал вырезать из жести днище для будущей кастрюли. Работал он неторопливо: куда спешить?!

«Бежать, — снова подумал Бабушкин. — Преступник я перед партией, перед Лениным. В такие дни — оторван от борьбы. Не уберегся. А ведь Ленин предупреждал меня в Лондоне и потом в Петербург писал:

„Исчезайте при первом признаке шпионства за Вами“.

Видел же я, видел, что шпионят, но не исчез. Все надеялся — обойдется! Вот и обошлось: в такие горячие дни — в ссылке!»

Времена действительно были горячие. Даже в далекий, затерянный в снегах Верхоянск доходили, правда, с большим запозданием, отзвуки революционных событий 1905 года.

Отложив в сторону незаконченную кастрюлю, Бабушкин пошел к ссыльному Линькову. Там нынче соберутся товарищи. Бабушкин руководил кружком. На сегодняшнем занятии будут обсуждать главу из книги Маркса «Капитал».

Подойдя к юрте, в которой жил Линьков, Бабушкин по привычке взглянул на спиртовой термометр, прикрепленный над дверями.

Его смастерил сам Линьков. Зимой в страшные морозы, когда даже ртуть замерзала и обычные термометры прекращали служить, прибор Линькова продолжал действовать без отказа.

Согнувшись, Иван Васильевич вошел в дверь. Сразу увидел: все очень возбуждены. Особенно горячился студент-путеец Линьков. Худощавый, с растрепанной шевелюрой, лихорадочно горящими глазами и пятнами туберкулезного румянца на щеках, студент метался по юрте и твердил:

— Бежать! Немедленно бежать! В России революция, а мы сидим, ждем царской милости! Потомки не простят нам этого…

— Потомки сами разберутся в наших делах, — спокойно сказал Бабушкин. — Как же вы предлагаете бежать?

— Перебить казаков — их здесь всего-то раз-два — и обчелся — и удрать! — с жаром воскликнул студент.

— Перебить-то, может, и перебьете. А удрать не удастся. Болота. Потом нагрянут жандармы и вас «перебьют». Помните: за всю историю Верхоянска еще не было ни одного удачного побега отсюда. Ни одного!..

— Что же делать? — заламывая руки, закричал студент. — Опять ждать, как безропотным телятам?!

— Да, пока ждать. Выберем удобный момент — и убежим, — ответил Бабушкин.

— Но когда? Когда? — закричал студент.

В этот момент дверь в комнату отворилась и вошел исправник Качаровский. Маленький, кривоногий, с прямыми, жесткими, как проволока, волосами, он в Верхоянске чувствовал себя царем и богом.

— Протест посылали, голубчики? — ехидно спросил он, обводя круглыми, как у совы, глазами группу ссыльных. — Насчет «романовской истории»?

— Да, посылали, — выступил вперед Бабушкин.

«Романовская история», о которой шел разговор, заключалась в следующем. Больше года назад в Якутске политические ссыльные подали протест против жестокого самодурства властей. Генерал-губернатор вместо ответа вызвал казаков. Тогда ссыльные под руководством двух стойких революционеров — Костюшко-Волюжанича и Курнатовского — заперлись в доме якута Романова. Заготовив продукты и несколько винтовок, они забаррикадировали окна и двери. Казаки окружили дом. Много дней ссыльные провели в блокаде. Потом нервы одного из них не выдержали, и, когда казаки стали снаружи замуровывать бревнами и камнями окна нижнего этажа, ссыльный дважды выстрелил в них. Казаки только и ждали этого. Они пошли на штурм дома. Началось кровавое побоище. Почти безоружные смельчаки ссыльные три недели сдерживали напор солдат и казаков. Несколько политических было убито и ранено. В конце концов дом был взят войсками, ссыльные арестованы и отданы под суд.

Иван Васильевич, узнав о «романовской истории», немедленно собрал верхоянских ссыльных и написал гневный протест якутскому прокурору.

«Заявляем о своей полной солидарности с товарищами, смело выступившими за наши общие требования, и о своей готовности всегда дать должный отпор на всякое насилие над нами».

Под этими словами подписалось двадцать ссыльных. И первой стояла подпись самого Бабушкина.

— Ну, что ж, протест ваш получен, — сказал исправник Качаровский. — Получен и учтен. Вы знаете: сорок семь «романовцев» были присуждены к каторге. На двенадцать лет каждый. А теперь иркутский суд заменил всем двенадцатилетнюю каторгу двумя годами тюрьмы.

— Ура! — дружно закричали ссыльные.

— Ура-то ура, да не радуйтесь, господа, — зло перебил Качаровский. — Есть и специальное решение насчет вас.

Он достал из кармана сложенную вчетверо бумагу и протянул ее Бабушкину.

Иван Васильевич быстро проглядел листок. В нем сообщалось, что верхоянские ссыльные — дальше шел список фамилий, и на первом месте стояла фамилия Бабушкина — отдаются под суд за запрещенный законом коллективный протест по делу «романовцев», посланный ими якутскому прокурору.

Внизу стояла подпись: «начальник Иркутского губернского жандармского управления подполковник Л. Н. Кременецкий».

«Ого! — подумал Бабушкин. — Старый знакомый! Значит, он повышение получил?!»

Бабушкин не ошибся. Действительно, бывший ротмистр Кременецкий, от которого Бабушкин дважды ловко убегал в Екатеринославе, теперь стоял во главе иркутских жандармов.

Их пути снова скрестились.

Кременецкий тоже узнал в Бабушкине «старого знакомого» и жаждал отомстить ему за все.

— Хорошо, — сказал Бабушкин исправнику Качаровскому. — Мы поедем на суд.

Когда Качаровский ушел, студент Линьков возбужденно закричал:

— Ну вот! Дождались! Теперь-то уж думать нечего. Надо немедленно бежать. А то получим еще добавочно по пять лет каторги.

— Наоборот, — решительно сказал Бабушкин. — Именно теперь и не следует бежать.

— Как? — возмутился студент. — Почему?

Удивление было написано и на других лицах.

— Именно сейчас бежать не следует, — спокойно повторил Бабушкин. — У меня есть другой план.

Ссыльные плотно окружили Ивана Васильевича.

— Самим нам трудно удрать отсюда. До Якутска — тысяча верст, месяц пути. Где мы возьмем столько оленей, лошадей? Ведь нас много — и нарт потребуется много, — сказал Бабушкин. — Кроме того, учтите, придется делать остановки в поварнях, и там казаки наверняка перехватят нас. Нет, так бежать не годится.

— Что же делать? — закричал Линьков.

— Перехитрим жандармов, — ответил Бабушкин. — Казаки везли нас сюда, пусть казаки и обратно нас доставят. У них, как-никак, дело налажено. Есть и олени, и нарты, и «станки» для отдыха. Вот пускай они о нас и позаботятся. Пусть везут нас на суд. А приедем в Якутск — там уж поговорим по-другому.

Иван Васильевич засмеялся и потряс кулаком.

Ссыльным его план сразу понравился.

На следующий день начались приготовления к отъезду. Исправник Качаровский удивленно поводил своими круглыми совиными глазами, глядя, как энергично, с какой охотой готовятся ссыльные ехать на суд.

«Засиделись! Прокатиться в город охота, — думал исправник. — Напрасно радуетесь, голубчики!»

Лето кончилось неожиданно, как всегда бывает в этих краях. Вдруг, без всякого перехода, ударил мороз, сковал болота и покрыл тундру первым снегом. Ссыльные торопились быстрее закончить все приготовления к отъезду. Чинили одежду, заготовляли хлеб, пельмени, коптили и сушили оленину. Бабушкин и его товарищи варили щи, закупали у якутов молоко и все это выставляли вечером на мороз. Наутро щи и молоко становились твердыми как камень.

Видя, что ссыльные охотно едут в Якутск, исправник Качаровский забеспокоился. Покорность Бабушкина и его друзей, обычно таких неуступчивых, казалась подозрительной ему. Исправник знал — времена наступили смутные. В Якутске волнения. Уж не задумал ли Бабушкин какой-нибудь штуки?

Качаровский выделил усиленный наряд казаков и решил сам везти ссыльных. Перед отъездом он усилил слежку за ними, подглядывал, подслушивал: нет ли у кого оружия, не замышляют ли побег?

Но «политические» вели себя очень спокойно, целыми днями заготовляли одежду и еду и беспрекословно выполняли все распоряжения исправника.