«Заправский коробейник», — подумал Иван Васильевич и, как всегда при этой мысли, улыбнулся.

…Кем только не был за последние год-два Бабушкин, куда не забрасывала судьба его и Прасковью Никитичну!

Но охранка нигде не давала им задерживаться.

Новый город — новая профессия. В Покрове Бабушкин стал выдавать себя за коммивояжера-коробейника.

— Удобная работа, — посмеиваясь, говорил он жене. — Ходи куда хочешь, беседуй с кем хочешь!

Одно только смущало его: коммивояжер — это агент по продаже товаров. Коммивояжеры обычно ходят с маленькими изящными саквояжами, в которых уложены образцы пуговиц, сукон, новых патентованных подтяжек, модных галстуков. А у Бабушкина не было ни изящного чемоданчика, ни образцов товаров. И купить — денег нет.

Помогла Прасковья Никитична, раздобывшая у соседок несколько обрезков ситца.

— Чем не образцы? — грустно усмехаясь, сказала она. — Ходи по селам, предлагай свой товар. Будто работаешь у Морозова или еще у кого из «тузов».

Мысль оказалась удачной. Ведь маленький городок Покров находился недалеко от Орехово-Зуева — центра текстильной промышленности. В этих районах шныряло много агентов крупных текстильщиков.

— Одна беда, Паша, — улыбаясь, сказал Иван Васильевич. — Ассортимент товаров у меня уж больно небогат! Ну, да ничего! Мой товар такой, — никого уламывать не придется: сами расхватают, только покажи!

И действительно, товар у Бабушкина был отменный. С легким лотком на груди он приходил в фабричные поселки и сразу направлялся к знакомым ткачам.

— Принес? — нетерпеливо спрашивали «покупатели».

— Принес, — отвечал Иван Васильевич и вынимал из лотка завернутые в куски ситца пачки нелегальной литературы.

Но однажды коммивояжер чуть не провалился.

На перекрестке к нему пристал какой-то подвыпивший подозрительный субъект.

— Чем торгуешь, дядя? — схватил он Бабушкина за руку.

— А вот ситчики, самые лучшие ситчики, набивные, расписные, яркие, девицам да молодухам подарки, — привычной скороговоркой разбитного коммивояжера ответил Бабушкин.

— Покажь!

Бабушкин вынул кусок ситца — темно-синего с цветочками, — расправил его на ладони и поднес к лицу незнакомца.

— Колер облезлый. — сказал тот. — А ну, покажь другой!

Бабушкин порылся у себя в лотке, вынул другой кусок — ярко-алый — и показал назойливому покупателю.

— Слишком здорово в глаз шибает, — сказал тот, по-прежнему крепко держа рукой Бабушкина. — Покажь еще!

«Что делать? Надо как-то отвязаться от этого типа», — подумал Бабушкин.

В лотке лежало еще два образца ситца, но в них были завернуты нелегальные брошюры.

— Больше образцов нет. Все распродал, — грубо сказал Иван Васильевич и, резко стряхнув с себя руку незнакомца, быстро повернул за угол.

После этого случая Бабушкин решил, что носить подпольные листовки в лотке рискованно.

…Шагая по извилистой лесной тропинке, Бабушкин усмехнулся, вспомнив, как утром Прасковья Никитична, снаряжая его в путь-дорогу, закладывала ему под рубаху аккуратные пачки литературы.

— Как компрессом обложила, — сокрушенно пошутила она.

Иван Васильевич поправил на спине сбившиеся брошюрки и зашагал дальше. Глуховатым голосом он запел песню, полюбившуюся ему еще в петербургской тюрьме:

Лес был безлюден, и Ивану Васильевичу нравилось вслух распевать эту запрещенную песню.

Отмахав верст двенадцать, Бабушкин снова сделал привал — последний перед Ореховом, возле маленького, глухого лесного озерца. Вплотную к воде спускались старые ели, а сама вода казалась густой и черной, как нефть. Озеро было сплошь покрыто большими, круглыми, как тарелки, мокрыми листьями и длинными, извивающимися, как змеи, стеблями. Бабушкин хотел лечь, но земля была еще влажная. Сев на старый замшелый пень, Иван Васильевич с интересом рассматривал огромный муравейник, построенный рядом.

Когда-то, в детстве, он любил, кинув щепку в муравьиный город, наблюдать, как обеспокоенные мураши, облепив ее со всех сторон, дружно стараются отодвинуть. Он и сейчас по старой привычке отыскал взглядом обломок ветки, но передумал и не бросил его в муравейник.

На душе у Бабушкина было радостно. Он знал, что на окраине Орехово-Зуева, в тесной квартирке ткача Климентия Лапина с Никольской мануфактуры, усевшись вокруг пузатого самовара, задернув занавески на окнах, его ждут друзья — ткачи, красковары, отбельщики, мюльщики, прядильщики. Каждое воскресенье приходил к Лапину товарищ Богдан — Бабушкин — и вел здесь кружок.

Особенно радостно было сегодня Ивану Васильевичу потому, что на груди у него, под рубахой, вместе с пачками нелегальных листовок лежал свежий номер «Искры». Бабушкин получил его от Грача в Москве, в привокзальном трактире.

«Замечательный человек! — вспомнив Грача, подумал Бабушкин. — Жандармы ищут его по всей России, а он сидит в самой Москве и, как всегда, нисколечко не унывает. Находчив до дерзости!»

Вот и тогда, в трактире, Иван Васильевич очень удивился, когда увидел за столиком рядом с Грачом постового полицейского. И вдобавок около обоих — стопки с водкой. А ведь Грач, кажется, непьющий?!

Бабушкин, едва переступив порог, хотел сразу покинуть трактир, но Грач, смешно растопырив руки, уже кричал:

— А! Дружок пожаловал! Садись, садись! Угощу!

Бабушкин присел рядом с постовым.

— Ну, служба! Ты шагай! А то у тебя с поста будку стащат, — громко, на весь трактир, возвестил Грач, оглушительно хохоча и приятельски похлопывая постового по плечу. — А мы тут с дружком покалякаем. У нас, брат, дела государственной важности! — ловко подделываясь под пьяного, заплетающимся языком воскликнул Грач.

Так и выпроводил постового.

«Артист! Истинный артист!» — снова с восхищением подумал о Граче Иван Васильевич.

…Отдохнув, он встал с пня и зашагал дальше, в Орехово. На ходу он мысленно представлял себе, как этот спрятанный у него на груди тонкий папиросный листок «Искры», напечатанный убористым шрифтом, путешествовал из Германии.

Вот опытные революционеры в чемоданах с двойным дном, специально придуманных Владимиром Ильичем, везут «Искру» из Мюнхена по железной дороге. На границе жандармы обыскивают их, но ничего не могут найти. И вот «Искра» уже в Смоленске, а оттуда — идет во все концы России.

Иван Васильевич радовался: значит, организованный им смоленский «пересыльный пункт» действует исправно.

…Когда Бабушкин, закончив свой путь по лесу, пришел к Лапину, все были уже в сборе.

— «Искру» принес?

— А статья Ульянова есть? — нетерпеливо спрашивали ткачи.

— Постойте, постойте, дайте же ему отдохнуть с дороги, — сказал Климентий Лапин, усаживая гостя за стол и наливая ему чай.

Бабушкин закусил и приступил к чтению газеты. Сразу стало тихо.

Особенно нравилось рабочим, что в «Искре» часто писали о них самих, об иваново-вознесенских, орехово-зуевских ткачах. Вот и в этом, четвертом номере газеты описывалась больница для рабочих, устроенная фабрикантом-миллионером Саввой Морозовым.

«Чаю и сахару больным не полагается, — писалось в заметке. — А есть только кипяток и тот только до шести часов вечера. Пища очень скверная. К ужину подают кислые щи или другую такую же похлебку. Кормят больных по нескольку (4–5) человек из одной посуды зараз».

Дальше рассказывалось про одного больного:

«Это был молодой человек в длинной грязной рубахе, в коротких грязных кальсонах и разных чулках (один белый, другой красный)… Молодой человек жадным, измученным взглядом смотрел на меня и, наконец, произнес: „Ради Христа, дай кусочек хлебца, я чуть не умираю с голода…“»