Я вышел из его комнаты в отчаянии; состоявший при нем хирург просил меня не уходить и подождать от него известий в расположенном поблизости монастыре кармелиток, а четверть часа спустя явился ко мне с добрыми вестями; он рассказал мне, как вошел к архиепископу, едва мы от него вышли, и стал восхвалять его за то, что тот проявил твердость, не поддавшись на уговоры племянников, которые-де намерены похоронить его заживо; потом он стал торопить его встать, чтобы отправиться во Дворец Правосудия, но едва тот поднялся с постели, лекарь испуганно спросил, здоров ли он; архиепископ отвечал, что совершенно здоров. «Не может быть, — возразил тот, — вы очень плохо выглядите». Пощупав архиепископу пульс, он объявил ему, будто у него лихорадка, тем более опасная, что она незаметна; архиепископ поверил лекарю, снова улегся в постель, и никакие короли и королевы в мире не заставят его подняться ранее, чем на исходе двух недель. Эта безделица так забавна, что жаль было о ней умолчать 234.
Господа де Бофор, де Бриссак, де Рец и я отправились во Дворец Правосудия, но розно и без свиты. Принцы привели туда с собой более тысячи дворян — можно сказать, что там присутствовал весь двор. Поскольку я был в облачении, я прошел через Большой зал, держа в руке скуфью, но лишь у немногих достало благородства ответить на мое приветствие, столь решительно все были уверены, что я погиб. Твердость духа не часто встретишь во Франции, но еще реже встретишь подобную низость. Я так и вижу перед собой три десятка с лишком знатных дворян, именовавших и доныне именующих себя моими друзьями, которые показали мне, что на нее способны. Поскольку я явился в Большую палату ранее герцога де Бофора и появление мое было неожиданностью для присутствующих, я услышал пробежавший по рядам глухой шум, как бывает порой во время проповеди в конце периода, понравившегося слушателям, и почел это добрым знаком. Заняв свое место, я сказал то, что обещался сказать накануне у Лонгёя и что уже изложил вам. После моей речи, весьма краткой и скромной, шум послышался снова. Один из советников хотел было огласить прошение Жоли, но президент де Мем перебил его, сказав, что прежде всего должно огласить материалы дознания, произведенного по случаю обнаружения политического заговора, от которого Господу угодно было оградить государство и королевскую семью. Под конец он упомянул амбуазский заговор 235, и это, как вы вскоре увидите, дало мне над ним заметный перевес. Я не раз замечал, что в делах важных следует с осторожностью выбирать слова, хотя в делах ничтожных изощряться в них совершенно излишне.
Огласили материалы следствия, для которого не нашли других свидетелей, кроме некоего Канто, приговоренного к повешению в По, Пишона, заочно приговоренного к колесованию в Ле-Мане, Сосиандо, об участии которого в подлогах имелись улики в Палате по уголовным делам и отъявленных мошенников Ла Комета, Маркассе и Горжибюса. Убежден, что в «Письмах из Пор-Рояля» вы не встречали имен более нелепых — [243] Горжибюс стоит Тамбурена 236. Чтение одних только показаний Канто продолжалось четыре часа. Вот их суть: он якобы присутствовал на многих собраниях рантье в Ратуше и слышал разговоры о том, что герцог де Бофор и г-н коадъютор намереваются убить принца де Конде; в день смуты он видел Ла Буле в доме г-на де Брусселя, видел его также у г-на коадъютора; в тот же день президент Шартон призывал к оружию, а Жоли шепнул на ухо ему, Канто, хотя он его никогда прежде не знал и не видел, что, мол, надо убить Принца и бородача 237. Остальные свидетели подтвердили эти показания. Приглашенный после чтения их генеральный прокурор огласил свое решение — потребовать, чтобы герцог де Бофор, г-н де Бруссель и я явились в суд; тут я обнажил голову, намереваясь взять слово. Первый президент пытался мне помешать, объявив, что я нарушаю порядок и моя очередь говорить наступит позднее, но на скамьях Апелляционных палат поднялся священный ропот, совершенно заглушивший голос Первого президента. Вот моя речь слово в слово:
«Я уверен, господа, что минувшим векам не случалось видеть, чтобы людей нашего звания вызывали для допроса на основании вздорных толков. Но еще более уверен я, что потомки наши не только не одобрят, но даже не поверят, что можно было согласиться хотя бы выслушать подобные толки из уст самых подлых негодяев, когда-либо выпущенных из стен тюрьмы. Канто, господа, был приговорен к повешению в По, Пишон к колесованию в Ле-Мане, Сосиандо все еще значится у вас в списках преступников». Признаюсь вам, что генеральный адвокат Биньон в два часа пополуночи сообщил мне эти сведения, потому что был моим близким другом и к тому же считал себя вправе так поступить, не будучи приглашен для участия в составлении обвинения. «Судите же, прошу вас, по ярлыкам на их судебных делах и по их ремеслу отпетых мошенников, какова цена свидетельствам этих людей. Впрочем, это еще не все, господа, у них есть и другое звание, более высокое и встречающееся реже: они подкупные свидетели, возведенные в этот ранг грамотой. Я в отчаянии, что защита собственной чести, предписанная нам законами божескими и человеческими, принуждает меня в царствование невиннейшего из монархов предать гласности то, из-за чего эпохи самые развращенные гнушались самыми порочными из древних императоров. Да, господа, Канто, Сосиандо и Горжибюс получили охранные грамоты, чтобы нас обвинить; грамоты эти подписаны августейшим именем, которое должно было бы употреблять для того лишь, чтобы еще укрепить священнейшие из законов. Но кардинал Мазарини, которому ведом один закон — мщение, замышляемое им против защитников общественной свободы, вынудил государственного секретаря господина Ле Телье скрепить своей подписью эти постыдные бумаги, против которых мы просим у вас защиты; однако мы просим защитить нас не прежде, нежели вы произведете дознание в отношении нас самих; мы молим вас произвести его со всем тщанием, коего требуют самые суровые ордонансы против бунтовщиков, дабы распознать, содействовали ли мы прямо или хотя бы косвенно недавним беспорядкам. [244]
Возможно ли, господа, чтобы внук Генриха Четвертого, чтобы сенатор, столь почтенный годами и столь известный своею честностью, как господин де Бруссель, чтобы коадъютор парижский были хотя бы подозреваемы в буйстве, учиненном каким-то бесноватым во главе полутора десятков людишек из отбросов общества? Полагаю, мне стыдно распространяться об этом предмете. Вот и все, что я имею сказать, господа, о новом амбуазском заговоре».
Не могу описать вам, каким восторженным гулом ответили мне скамьи Апелляционных палат. Упоминание же о подкупных свидетелях вызвало возгласы негодования. Честный Дужа, бывший одним из докладчиков по делу и уведомивший меня об этом через своего родственника и друга, генерального адвоката Талона, делая вид, будто пытается смягчить истину, признал ее. «Эти грамоты, сударь, даны свидетелям вовсе не для того, чтобы, как вы утверждаете, вас обвинить. Охранные грамоты у них и вправду есть, но даны они им для того лишь, чтобы выведать, что делается на собраниях рантье. Как мог бы Король знать обо всем, если бы не пообещал безнаказанности тем, кто поставляет ему небходимые сведения и кто вынужден порой говорить то, что может быть вменено ему в преступление? Но грамоты эти совсем иного свойства, нежели те, что могли быть им даны, чтобы вас очернить».
Надо ли вам говорить, сколь мало умиротворило Парламент подобное признание. Лица собравшихся загорелись гневом; гнев этот выразился в криках еще более, нежели во взглядах. Первый президент, который не боялся шума, привычным движением сгреб в горсть свою длинную бороду, как делал всегда, когда сердился: «Спокойно, господа! Будемте соблюдать порядок. Господин де Бофор, господин коадъютор и господин де Бруссель, вам предъявлено обвинение, покиньте ваши места». Мы с герцогом де Бофором хотели уже выйти, но Бруссель удержал нас со словами: «Ни вы, ни я, господа, не должны удаляться из зала, пока нам этого не прикажет Парламент, тем более что, если мы удалимся, Первый президент, которого принадлежность противной стороне всем известна, должен последовать за нами». — «И принц де Конде», — добавил я. Тот, услышав свое имя, отозвался известным вам надменным тоном, однако же с насмешкою: «Мне удалиться? Мне?» На что я ответил ему: «Да, Ваше Высочество, перед правосудием все равны». — «Нет, Ваше Высочество, — вмешался президент де Мем, — вы не должны удаляться, разве что таково будет решение Парламента. Если господин коадъютор желает, чтобы вы покинули собрание, он должен подать о том прошение. Сам он — дело другое, он обвинен, ему положено выйти; но поскольку он этому противится, соберем голоса». Столь велико было негодование, вызванное предъявленным нам обвинением и подставными свидетелями, что более восьмидесяти голосов потребовали, чтобы мы остались на своих местах, хотя это было против всех правил судопроизводства. Наконец большинством голосов все же постановлено было, чтобы мы вышли, однако большая часть ораторов превозносила нас, хулила первого министра и кляла выданные свидетелям грамоты. [245]
