Все, о чем я вам рассказал, произошло одиннадцатого и двенадцатого декабря 1649 года. Тринадцатого герцог Орлеанский в сопровождении принца де Конде и герцогов Буйонского, Вандомского, де Сен-Симона, д'Эльбёфа и де Меркёра явился в Парламент и там, по именному повелению Короля, приказавшего начать дознание против зачинщиков смуты, постановлено было, что делом этим будут заниматься со всем тщанием, коего требует заговор против государства.
Четырнадцатого принц де Конде в сопровождении тех же лиц принес жалобу Парламенту, требуя учинить дознание о покушении на его особу.
Пятнадцатого палаты не собирались, чтобы дать время советникам Шанрону и Дужа завершить дознание, произвести которое они были наряжены.
Восемнадцатого ассамблея не собралась по той же причине, и Жоли подал в Большую палату прошение, ходатайствуя о передаче дела в Палату по уголовным делам, поскольку, мол, оно совершенно частное и не подлежит рассмотрению ассамблеи палат, ибо не имеет никакого касательства к мятежу. Однако Первый президент, желавший завести общее разбирательство всех происшествий одиннадцатого числа, переслал прошение в ассамблею палат.
Девятнадцатого заседания не было.
Двадцатого герцог Орлеанский и принц де Конде явились во Дворец Правосудия, но все заседание прошло в спорах о том, должен ли участвовать в прениях президент Шартон, принесший в Парламент свою жалобу в день так называемого покушения на Жоли. Он по справедливости был отстранен от участия в них.
Двадцать первого палаты не собирались.
Надо ли вам говорить, что в этих обстоятельствах Фронда не дремала. Я прилагал все усилия, чтобы исправить положение дел, которое становилось все хуже. Почти все наши друзья отчаялись и все пали духом. Даже маршал де Ла Мот, тронутый честью, оказанной ему принцем де Конде, который отличил его от остальных фрондеров, если и не отступился от нас, то весьма ослабил свое рвение. Тут я должен воздать хвалу Комартену. Он приходился мне свойственником, поскольку мой двоюродный брат Эскри женился на его тетке; он всегда выказывал мне расположение, но мы никогда не сходились коротко; не явись он мне на помощь в этом случае, мне и в голову не пришло бы на него сетовать. Он, однако, показал себя моим преданным другом назавтра после выходки Ла Буле. Он стал на мою сторону в тот миг, когда все с минуты на минуту ждали моей гибели. Из благодарности я подарил его своим доверием, неделю спустя я доверял ему уже из уважения к достоинствам, которыми он был одарен не по летам. После трех месяцев участия в делах наших он уже не знал себе равных в искусстве ведения интриги. Я надеюсь, вы простите мне это маленькое отступление. [240]
В растерянности, охватившей Париж, более всех твердости оказали священники. В продолжение этих семи или восьми дней они трудились не за страх, а за совесть, чтобы снискать мне приверженность своей паствы; на пятый день кюре церкви Сен-Жерве, приходившийся братом генеральному адвокату Талону, написал мне: «Ваши дела идут на лад. Остерегайтесь убийц. Не пройдет и недели, как вы окажетесь сильнее ваших врагов».
Двадцать первого в полдень один из служащих при канцлере уведомил меня, что утром генеральный прокурор Мельян два часа просидел запершись с канцлером и г-ном де Шавиньи, и по совету Первого президента решено было, чтобы двадцать второго Мельян предъявил обвинение герцогу де Бофору, Брусселю и мне; они долго спорили о форме его и под конец уговорились, что нам предложено будет лично явиться в Парламент, что означало лишь несколько смягченное распоряжение о вызове для допроса.
После обеда мы созвали у Лонгёя многолюдный совет фрондеров, на котором разгорелись жаркие споры. Уныние, все еще царившее в народе, внушало нам опасение, как бы двор не воспользовался минутой и не приказал нас арестовать, сославшись на подходящую юридическую формальность, которую, по мнению Лонгёя, президент де Мем не преминет притянуть к делу своею ловкостью, а Первый президент поддержит своим бесстрашием. Подозрение Лонгёя, как никто другой знавшего Парламент, обеспокоило меня так же, как и всех прочих, но я не мог согласиться с мнением прочих, что нам должно рискнуть взбунтовать народ. Как и они, и даже лучше, чем они, я знал, что народ начал возвращать нам свою доверенность, но мне было известно также, что он еще не вернул ее нам до конца; я не сомневался, что затея наша, если мы на нее отважимся, увенчается успехом; но еще более я был уверен в том, что даже в случае удачи мы погибнем, во-первых, потому что не сумеем совладать с ее последствиями, во-вторых, потому что таким образом сами признаем себя виновными в трех злодейских преступлениях, которые караются смертью. Как видите, доводы мои были столь вескими, что могли бы убедить тех, кто не знает страха; зато одержимые страхом внемлют лишь тому, что он им внушает; множество раз в моей жизни вспоминал я потом то, что наблюдал во время этого спора: страх, когда он доходит до известной точки, производит то же действие, что и смелость. Лонгёй, бывший отчаянным трусом, в этом случае предлагал осадить Пале-Рояль.
Предоставив моим собеседникам некоторое время переливать из пустого в порожнее, чтобы охладить их воображение, ибо пока оно воспалено, оно не идет на уступки, я предложил им то, что задумал еще до прихода к Лонгёю; я сказал им, что назавтра, когда герцог Орлеанский и принцы прибудут в Парламент, туда, на мой взгляд, должно явиться и герцогу де Бофору в сопровождении своего конюшего; я поднимусь туда же по другой лестнице с одним лишь капелланом; мы займем свои места, и от нашего общего имени я объявлю, что, прослышав, будто нас [241] вмешивают в дело о мятеже, мы явились отдаться в руки Парламента, дабы он покарал нас, если мы виноваты, но потребовать наказания клеветников, если будет доказана наша к нему непричастность; что хотя особа коадъютора не подлежит юрисдикции палат 232, я отказываюсь от своих привилегий, дабы иметь удовольствие доказать свою невиновность корпорации, к которой всю мою жизнь питал глубокое почтение и преданность. «Я понимаю, господа, — прибавил я, — что выход, который я вам предлагаю, не лишен опасности, ибо во Дворце Правосудия нас могут убить, но, если нас не убьют, завтра мы восторжествуем над нашими врагами, а достигнуть этого на другой день после столь жестокого обвинения так прекрасно, что нет ничего, чем не стоило бы рискнуть ради этой цели. Мы невиновны, силы на стороне истины; народ и наши друзья пали духом потому лишь, что злосчастные обстоятельства, сближенные прихотью судьбы, заставили их усомниться в нашей невиновности; уверенность наша в том, что нам ничто не грозит, воодушевит Парламент, воодушевит народ. Я утверждаю: если мы не погибнем во Дворце Правосудия, мы выйдем из него в сопровождении большей толпы, нежели наши враги. Близится Рождество, палаты соберутся на заседание еще только завтра и послезавтра, и, если ход событий будет таким, как я предрекаю и уповаю, я еще поддержу успех, обратившись к народу с проповедью, которую намерен произнести в церкви Сен-Жермен-де-л'Оксерруа, принадлежащей Луврскому приходу. А после праздника мы подкрепим его еще и с помощью наших друзей, которых к тому времени успеем вызвать из провинции».
Собравшиеся согласились с моим мнением, поручили нас милосердию Божьему, ибо никто не сомневался, что подобное решение подвергает нас великой опасности, и все разошлись по домам, почти не надеясь вновь с нами свидеться.
Воротившись к себе, я нашел записку от г-жи де Ледигьер; она уведомляла меня, что Королева, предвидя наше намерение отправиться во Дворец Правосудия, ибо в свете уже распространились толки об обвинении, которое должен предъявить нам генеральный прокурор, написала архиепископу Парижскому, что умоляет его явиться в Парламент — когда архиепископ присутствовал в заседании, я не мог в нем участвовать, а двор очень желал бы, чтобы наше дело защищал один лишь герцог де Бофор, бывший до сей поры худшим оратором, нежели я.
В три часа пополуночи, захватив с собой де Бриссака и де Реца, я отправился в монастырь капуцинов в предместье Сен-Жак 233, где остановился архиепископ Парижский, чтобы всей семьей просить его не являться во Дворец Правосудия. Дядя мой наделен был умом весьма скудным и к тому же, при скудости своей, не отличавшимся благородством; архиепископ был слабодушен и пуглив до последней крайности и до смешного завидовал мне. Он дал обещание Королеве, что прибудет на заседание, и мы не могли добиться от него ничего, кроме несуразных и хвастливых заявлений: он-де защитит меня лучше, нежели я сам. Заметьте при этом, что, болтливый как сорока в домашнем кругу, он на людях был нем как рыба. [242]
