Несколько дней спустя разыгралась еще одна сцена, весьма для меня благоприятная. Испанский посол, герцог Терра-Нуэва, не помню уже по какому случаю, представил Священной Коллегии памятную записку и в записке этой назвал своего повелителя короля старшим сыном Церкви 28 . Когда секретарь Коллегии читал вслух эту бумагу, я обратил внимание на упомянутое выражение, которого, по-моему, не заметили кардиналы французской партии, — во всяком случае, они ничего не сказали. Я выждал некоторое время, чтобы не обнаружить ни поспешности, ни излишнего пыла. Но, видя, что они хранят гробовое молчание, встал, покинул свое место, подошел к кардиналу-старейшине и по всей форме изъявил протест против той статьи в записке, где Его Католическое Величество назван был старшим сыном Церкви. Я потребовал внести мой протест в протокол, что и сделали, скрепив его подписью четырех церемониймейстеров. Кардинал Мазарини с присущей ему добротой объявил Королю и Королеве-матери в присутствии всех, кто был тогда у Ее Величества, что сцена эта разыграна мной в сговоре с испанским послом, чтобы возвысить меня в глазах Франции. Министру вообще не к лицу быть лжецом, но лгать, не стараясь сохранить хотя бы личину правдоподобия, — несообразно даже с политической выгодой.

Прежде чем завершить разговор о конклавах, я хотел бы рассказать вам. то, что даст вам истинное о них представление, вытеснив тот ложный образ, какой вы, без сомнения, составили на основании распространенных [619] толков. То, что я поведал вам о конклаве, на котором избран был папой Александр VII, наверное, не развеяло этого превратного представления, ибо я описал вам взаимное недовольство, жалобы, колкости; вот почему я полагаю необходимым объясниться. В самом деле, на этом конклаве взаимного недовольства, жалоб и колкостей было более, чем на каком-либо другом из тех, где мне довелось присутствовать 29; и все же, если не считать стычки между кардиналом Джанкарло и мною, о которой я вам рассказал, отпора, куда менее резкого, полученного им от Империали, которого он вывел из терпения, и пасквиля Спады против Рапаччоли, во всех этих знаках недовольства, жалобах и колкостях не было ни искры не только ненависти, но даже неприязни. Мы обходились друг с другом с тем уважением и учтивостью, какие соблюдают министры в королевских кабинетах, с той предупредительностью, какая принята была при дворе Генриха III, с той дружественной простотой, какую видишь в коллежах, с той скромностью, какая царит среди послушников, и с той христианской любовью, по крайней мере наружной, какая могла бы соединять братьев, связанных узами теснейшей дружбы. Я отнюдь не преувеличиваю, а в отношении того, что мне пришлось наблюдать в других конклавах, которых я был участником, сказанного мною даже мало. Пожалуй, я лучше всего поясню свою мысль, если замечу, что даже во время конклава, избравшего Александра VII, — конклава, мирное течение которого нарушил или, лучше сказать, несколько смутил Джанкарло Медичи, мой ему ответ извинили потому лишь, что кардинал Джанкарло был нелюбим; кардинала Империали за его слова порицали, а пасквиль Спады вызвал всеобщее негодование и его так устыдили, что он сам на другое же утро от него отрекся. Воистину я могу сказать, что ни на одном конклаве из тех, на каких мне довелось присутствовать, я ни разу не видел, чтобы кто-нибудь из кардиналов или конклавистов вышел из себя; даже погорячиться позволяли себе немногие. Редко можно было услышать, чтобы кто-нибудь возвысил голос, или увидеть искаженные черты. Я часто пытался подметить, не переменилось ли поведение тех, кого только что отвергли, и, правду сказать, подметил перемену один-единственный раз. Участники конклавов столь далеки от того, чтобы подозревать своих собратьев в мстительности, какую распространенное мнение ошибочно приписывает итальянцам, что кардинал, подавший голос против того, за кого голосовали утром, очень часто за обедом пьет вино, присланное ему отвергнутым. Словом, смею утверждать, что нет ничего более величественного и достойного, нежели обычный внешний ход конклава. Знаю, что правила, каким в нем следуют с тех пор, как издана была булла Григория 30, много содействовали его упорядочению, и все же полагаю, что итальянцы одни в целом свете способны наблюдать эти правила с таким благоприличием. Продолжаю, однако, свой рассказ.

Надо ли вам говорить, что во время конклава я не раз советовался с кардиналом Киджи и с моими друзьями из «Эскадрона» насчет поведения, какого мне должно будет держаться по его окончании. Я предвидел, [620] что мне придется трудно и в отношении Рима, и в отношении Франции, и после первых же разговоров понял, что не обманулся в своем предвидении. Начну с затруднений, какие мне встретились в Риме, изложив их последовательно, чтобы не отклоняться в сторону, а о том, как я поступал в отношении Франции, расскажу после того, как опишу вам, как я вел себя в Италии.

Мои друзья, которые были незнакомы с нравами этой страны и, в силу свойственной французам привычки судить обо всех по самим себе, воображали, будто опальный кардинал может и даже должен жить в Риме едва ли не как лицо частное, в каждом письме советовали мне, приличия ради, оставаться в Доме Миссии 31, где я и в самом деле поселился семь-восемь дней спустя после прибытия в Рим. Они писали также, что я не должен сорить деньгами, поскольку на все мои доходы во Франции наложен строжайший секвестр и, стало быть, мне не по карману даже небольшие траты; к тому же скромность моя произведет благоприятное впечатление на парижское духовенство, в котором впоследствии у меня будет большая нужда. Я заговорил в этом тоне с кардиналом Киджи, который слыл величайшим знатоком духовных дел по ту сторону Альп, и немало удивился, услышав от него такие слова: «Нет, нет, сударь, когда вы утвердитесь в вашем звании, живите как вам вздумается, ибо вам предстоит обитать в стране, где все будут примечать, что вам по плечу и что нет. Вы находитесь в Риме, где враги ваши каждый день твердят, что во Франции вы лишились всякого веса, — необходимо показать, что они лгут. Вы не отшельник, вы кардинал, и кардинал такого разряда, каких мы зовем dei cardinaloni (великими кардиналами (ит.).). Скромность почитается у нас в Риме, быть может, более, чем в других местах, но человеку вашего возраста, происхождения и ранга скромность не следует преувеличивать; притом она должна быть совершенно добровольной, так, чтобы ни у кого не зародилось ни малейшего подозрения, что вас к ней принудили. В Риме есть немало людей, которые охотно прикончат поверженного наземь, а потому, дорогой мой, старайтесь не упасть, и прошу вас, поразмыслите о том, как вы будете выглядеть на улице в сопровождении всего лишь шестерых вооруженных слуг, о которых вы упомянули, если столкнетесь с ничтожным парижским мещанином, который, не уступив вам дороги, пройдет мимо вас с дерзким видом, чтобы угодить кардиналу д'Эсте. Вы не должны были являться в Рим, если у вас нет решимости и силы поддержать достоинство вашего сана. Мы не считаем, что в христианском смирении должно доходить до утраты этого достоинства, и мне остается сказать вам только, что бедный кардинал Киджи, который сейчас с вами беседует и который, располагая всего лишь пятью тысячами экю дохода, подобен самому нищему из монашествующих кардиналов, не может, однако, отправляясь совершать требу, обойтись без четырех ливрейных карет, одновременно за ним следующих, даже если он уверен, что не встретит на улицах никого, кто осмелится не оказать должного почтения пурпуру». [621]

Вот небольшая часть того, что каждый день твердил мне кардинал Киджи и в чем все прочие мои друзья, не выказывавшие столь рьяного благочестия, убеждали меня еще более упорно. Кардинал Барберини решительней других возражал против моего намерения ограничить себя в расходах. Он предложил мне свой кошелек, но поскольку я не хотел его принять, а мне вовсе не улыбалось навязываться на шею моим родным и друзьям во Франции, я оказался в большом затруднении, тем более что я видел: эти последние полагают, будто в Риме мне совершенно незачем жить на широкую ногу. Никогда в жизни не попадал я в более неприятное положение, и, признаюсь вам, пожалуй, ни разу не пришлось мне сделать над собой более жестокое усилие, чтобы удержаться и не поступить так, как подсказывал мне мой внутренний голос. Внемли я ему — я ограничился бы двумя слугами. Но сознание необходимости взяло верх. Я понял ясно, что, отказавшись от роскоши, впаду в ничтожество; я поселился во дворце, я собрал у себя весь обширный штат тех, кто состоял у меня на службе; я заказал ливреи, скромные, но многочисленные — на восемьдесят человек; я держал богатый стол. Ко мне приехали аббаты де Куртене и де Севинье; явился также Кампи, который когда-то командовал итальянским полком Мазарини, а потом перешел ко мне. Съехались все мои домочадцы. Я щедрой рукой рассыпал деньги во время конклава и продолжал рассыпать их после его окончания. Это было необходимо, и время показало, что совет итальянских моих друзей был разумнее, нежели совет моих друзей-французов. Дело в том, что кардинал д'Эсте на другой же день после избрания папы от имени Короля запретил всем французам уступать мне дорогу на улице, а иерархам французской Церкви, даже высшим, — принимать меня; я оказался бы в смешном положении, если бы не мог заставить уважать свой сан; вы поймете, сколь это было важно, когда узнаете, что мне ответил папа, когда я просил его соблаговолить распорядиться насчет того, как мне следует отнестись к приказу кардинала д'Эсте. Я расскажу вам об этом после того, как опишу первые шаги папы после его избрания.