Кардинал Барберини, который с младых ногтей до страсти привержен был к благочестию и, уверенный в благочестии Киджи, высоко его за это ценил, довольно легко дал себя убедить; по правде говоря, у него было только одно сомнение — поскольку Киджи был в дружбе с иезуитами, Барберини опасался, как бы это не повредило учению Блаженного Августина 22, которое Барберини не столько знал, сколько чтил. Мне поручили объясниться на сей счет с Киджи, и я исполнил поручение, ни в чем не погрешив ни против своего долга, ни против совести Киджи, якобы весьма чувствительной. Поскольку во время долгих бесед, какие я имел с ним за время выборов, он совершенно меня раскусил, а это ему было нетрудно, потому что я от него не таился, он понял, что я не одобряю распрей, доходящих до личностей, и главным почитаю поиски истины. Он убедил меня, будто разделяет мои чувства, и я поверил, что, придерживаясь подобных правил, он способен водворить мир внутри Церкви 23. Он и сам высказался в подобном духе гласно и разумно: когда Альбицци, получавший пенсион от иезуитов, накинулся с грубой бранью на крайности, как он выразился, суждений Блаженного Августина, Киджи, не колеблясь, взял слово и произнес речь в тоне, какого требует почтение к провозвестнику учения о благодати. Случай этот совершенно успокоил Барберини, успокоил более, чем все то, что я еще прежде ему говорил.

Едва он принял решение, мы начали строить здание из материалов, которые до сей поры только собирали. Действовали мы согласно заранее обдуманному плану, в котором каждому отведена была особенная роль. Мы изъясняли то, что до сей поры чаще всего старательно таили или на что иногда лишь осторожно намекали. Борромео и Аквавива свободнее прежнего заговорили с испанским послом. Аццолини с блеском развернулся в различных партиях. Я употребил всю силу убеждения в беседах с кардиналом-старейшиной 24; он возымел ко мне доверие, поскольку желал смягчить Великого герцога с помощью братьев Барберини. Кардинал Барберини также заслужил безусловное его доверие, выразив готовность ему служить. Аццолини или Ломелини — не помню, который из двух, — проведал, что Бики, бывший свойственником Киджи, в глубине души совершенно ему сочувствует. Он ловко завязал с Бики переговоры, и тот, понимая, что Мазарини доверяет ему не настолько, чтобы, положившись только на его слова, содействовать избранию Киджи, решил убедить Мазарини с помощью Сакетти; а тот, как я уже, кажется, говорил, наскучив [616] тем, что каждое утро и каждый вечер для него безуспешно стараются собрать голоса, отправил к Мазарини курьера, дабы уведомить Кардинала — Киджи все равно изберут папой, даже вопреки воле Франции, если она, как уверяют, вздумает возражать против его избрания; ибо едва имя Киджи было названо, все мелкие сошки во французской партии, действуя совершенно в национальном духе, объявили, что Король никогда этого не потерпит. Мазарини, однако, держался другого мнения и с тем же гонцом отправил письмо Лионну, приказав не отвергать Киджи 25. Он поступил умно, ибо я уверен — если бы Франция отвергла Киджи, он был бы избран папой в три раза скорее, нежели это случилось. Венценосцам не следует в этих случаях злоупотреблять правом возражения: бывают конклавы, где протест может подействовать, бывают другие, когда он обречен на неуспех. Нынешний был из числа последних. Священная Коллегия была сильна и к тому же сознавала свою силу.

Когда дела пришли в описанное мной положение, кардиналы Медичи и Барберини, через меня обменявшиеся взаимными обязательствами, поручили мне сообщить новость кардиналу Киджи. Я застал его в постели, я поцеловал ему руку. Он все понял и, облобызав меня, сказал: «Ессо l'effetto de la buona vicinanza» (Вот плоды доброго соседства (ит.).). Я уже упоминал, что во время выборов сидел с ним рядом. Вслед за тем у него перебывала вся Священная Коллегия. В одиннадцать часов, когда все покинули его келью, он послал за мной — не могу вам описать, как милостиво он со мной обошелся. На другое утро мы явились за ним в его келью и сопроводили в избирательную капеллу, где он получил все голоса за исключением одного или, может быть, двух 26. Подозрение пало на старика Спаду, Гримальди и Розетти — единственных, кто не одобрял, во всяком случае открыто, его избрания. Гримальди сказал мне, что я сделал выбор, в котором мне лично придется раскаяться — время показало, что он был прав. Я же приписал слова Гримальди его порокам, неприязнь Спады — свойственной ему зависти, а неприязнь Розетти — тому, что он боится строгости Киджи. Я и сегодня думаю, что не ошибся в своем суждении, хотя признаюсь, что и они не ошиблись в существе дела.

Бесспорно одно — никогда еще выбор папы не встречен был столь единодушным одобрением. В первые минуты после победы выдержка не изменила Киджи, хотя в силу странного несовершенства человеческой натуры эти минуты всегда застают врасплох в особенности тех, кто ждал их с наибольшим нетерпением. Время, однако, показало, что ему недоставало высоты души, чтобы в этом случае не сгорать от нетерпения. Но он сумел так хорошо его скрыть, что мы вообразили, будто он огорчен. Он горько разрыдался, когда, огласив результаты голосования, его объявили папой; видя, что я это отметил, он обнял одной рукой меня, другой Ломелини, сидевшего ниже его, и сказал нам обоим: «Простите эту слабость тому, кто всегда нежно любил своих ближних, а отныне навеки отрешен от [617] них». После обычной церемонии мы двинулись в собор Святого Петра; Киджи нарочно занял место у края алтаря, хотя церемониймейстеры сказали ему, что, согласно обычаю, место папы в самой его середине. Там он принял почести от Священной Коллегии, скорее скромно, нежели величаво, и скорее сокрушенно, нежели с радостью; когда настал мой черед облобызать его ноги, он, прижав меня к груди, сказал так громко, что его услышали испанский и венецианский послы и коннетабль Колонна: «Синьор кардинал де Рец, ессе орus тапиит tuarum» (вот дело твоих рук (лат.).). Вам нетрудно представить себе, какое впечатление произвели эти слова. Послы повторили их тем, кто стоял с ними рядом, в мгновение ока они распространились по всему храму. Шатийон, брат Барийона, повторил мне их час спустя, и я возвратился к себе в сопровождении ста двадцати карет, набитых людьми, совершенно убежденными в том, что при новом папе править буду я. Помню, Шатийон шепнул мне на ухо: «Я решил сосчитать кареты, чтобы вечером назвать точное их число господину де Лионну — к чему лишать рогоносца этой радости».

Я обещал представить вам несколько сценок и сдержу слово. Вы уже знаете, что Король приказал французской партии не только не поддерживать сношений, но и не раскланиваться со мной. Кардинал д'Эсте всячески избегал со мной встреч; когда ему это не удавалось, он отворачивался, или делал вид, будто поднимает оброненный платок, или заговаривал с кем-нибудь. Но поскольку он всегда старался казаться истинным пастырем, он притворялся, будто держаться такого поведения, которое даже наружно вопиет против христианского милосердия, ему совсем нелегко. Кардинал Антонио всегда любезно со мной здоровался, когда никого не было рядом, но, поскольку при дворе его не жаловали, а он был весьма труслив, на людях он меня сторонился. Орсини, самая подлая душа на свете, всюду и везде глядел на меня с вызовом. Бики был со мной неизменно приветлив, а Гримальди следовал приказу лишь в том отношении, что не бывал у меня дома, ибо при случае беседовал со мной, и притом весьма учтиво. Подробности эти покажутся вам незначащими, однако я не опускаю их, потому что, на мой взгляд, они дают истинное и неприкрашенное представление о низкой политике придворных. Каждый из них следует ей на свой лад, подчиняясь велениям своей натуры в большей степени, нежели истинной своей выгоде. Все упомянутые лица во время конклава вели себя со мной по-разному. И однако, при дворе в них равно видели усердных придворных; впоследствии я наблюдал тысячи подобных примеров. Я выказывал им такую отменную учтивость, как если бы все они выказывали ее мне. Я всегда первый приветствовал их еще за пятьдесят шагов и в любезности своей доходил даже до уничижения. Я повторял всем и каждому, что выражаю им почтение не только как моим собратьям, но и как слугам моего Короля. Я рассуждал как француз, как христианин, как духовное лицо; когда Орсини однажды прилюдно смерил [618] меня таким дерзким взглядом, что все вознегодовали, я в назидание всем удвоил в отношении его свою любезность. Происшествие, случившееся на другой день, показало, что не должно заблуждаться насчет этого моего смирения или, лучше сказать, насчет его чрезмерности. Кардинал Джанкарло Медичи, человек по натуре несдержанный, вдруг стал выговаривать мне за то, что я-де слишком сдружился с «Эскадроном». Я отвечал ему со всем уважением, какое подобало оказывать его особе и его семье. Он, однако, вспылив, объявил, что мне следует помнить, чем мое семейство обязано его роду; я отвечал ему, что никогда этого не забуду, — кардинал-старейшина и Великий герцог не сомневаются во мне. «А вот я сомневаюсь, — объявил он вдруг, — помните ли вы о том, что, не будь королевы Екатерины, вы оставались бы безвестным флорентийским дворянином». — «Простите, сударь, — возразил я ему в присутствии двенадцати или пятнадцати кардиналов, — но для того, чтобы вы поняли, что я прекрасно знаю, кем я был бы во Флоренции, я скажу вам, что, если бы все решало право рождения, я занимал бы положение настолько выше вашего, насколько мои предки были выше ваших четыреста лет назад 27. — И, обернувшись к присутствующим, прибавил: — Видите, господа, французская кровь легко воспламеняется против испанской партии». Великий герцог и кардинал-старейшина по благородству своему не разгневались на меня за эти слова, а маркиз Риккарди, посол первого из них, даже сказал мне по выходе из конклава, что герцогу мои слова понравились и он был недоволен кардиналом Джанкарло.