Испанцы весьма желали бы, чтобы я принял другое решение. Как только г-н де Ватвиль признал во мне кардинала де Реца, — а случилось [589] это спустя восемь или десять часов после нашей встречи благодаря описанным выше обстоятельствам, а также благодаря служившему у него секретарю-бордосцу, который не раз видел меня в Париже, — он немедля поселил меня у себя в доме на самом верхнем этаже, спрятав меня так надежно, что маршал де Грамон, находившийся всего в трех лье от Сан-Себастьяна 649, хотя сначала и послал ко двору нарочного с сообщением о моем прибытии, на другой день был совершенно обманут и послал другого гонца с опровержением первой депеши. Три недели я провел в постели не в силах шевельнуться, и хирург барона де Ватвиля, весьма искусный в своем ремесле, не хотел браться за лечение, находя, что уже слишком поздно. Вывихнутая рука болталась как плеть, и хирург приговорил меня остаться на всю жизнь калекой. Я послал Буагерена с письмом к испанскому королю, умоляя Его Величество позволить мне пересечь его владения, дабы добраться до Рима. Дворянин этот принят был Его Католическим Величеством 650 и доном Луисом де Харо как нельзя лучше. Его снарядили в обратный путь на другой же день; ему вручили цепь стоимостью в восемьсот экю; мне прислали крытые носилки и немедля отправили ко мне дона Кристобаля де Крассенбаха, немца, который давно осел в Испании и был секретарем по внешним сношениям и доверенным лицом дона Луиса. К каким только ухищрениям не прибегал этот секретарь, пытаясь убедить меня отправиться в Мадрид. Я отговаривался тем, что поездка эта не принесет никакой пользы Его Католическому Величеству, а враги мои используют ее против меня. Моих доводов, которые были, как видите, весьма разумны, никто не слушал; я выразил этому удивление, и Ватвиль, который в присутствии секретаря его поддерживал, и притом с жаром, позднее наедине сказал мне: «Поездка ваша обошлась бы королю в пятьдесят тысяч экю, а вам, быть может, стоила бы Парижского архиепископства; проку от нее никакого, и, однако, я должен соглашаться с секретарем, иначе я поссорюсь с двором. Мы руководимся правилом Филиппа II, который всегда старался связать руки иностранцам, публично их скомпрометировав. Видите, как мы применяем это правило — вот так, как нынче». Слова эти знаменательны, я не раз впоследствии вспоминал их, размышляя о поведении испанского Совета. И мне не раз казалось, что он столь же грешит чрезмерной приверженностью к общим своим правилам, сколь во Франции грешат пренебрежением к правилам как общим, так и частным.

Видя, что ему не убедить меня ехать в Мадрид, дон Кристобаль приложил все старания, чтобы принудить меня сесть на фрегат из Дюнкерка, стоявший в Сан-Себастьяне, и сулил мне золотые горы, если я соглашусь плыть во Фландрию, чтобы, договорившись с принцем де Конде, предоставить в его распоряжение Мезьер, Шарлевиль и Монт-Олимп. Дон Кристобаль имел причины предложить мне такой выход, ибо это и впрямь было на руку его государю. Мне, однако, по причинам, изложенным выше, пришлось отказаться от его предложения. Впрочем, дон Кристобаль был столь благороден, что, несмотря на решительный мой [590] отказ, приказал принести обтянутую зеленым бархатом шкатулку, в которой лежали сорок тысяч экю в монетах достоинством по четыре экю. Я не считал себя вправе принять их, не оказав никаких услуг Его Католическому Величеству; сославшись на это, я со всем подобающим почтением отклонил подарок; но поскольку ни у меня, ни у моих людей не было ни белья, ни одежды, а четыре сотни экю, вырученные от продажи сардин, я почти без остатка роздал слугам Ватвиля, я просил дона Кристобаля ссудить мне под расписку четыре сотни пистолей, которые позднее ему возвратил.

Окрепнув немного, я выехал из Сан-Себастьяна по Валенсианской дороге, рассчитывая добраться до Винароса, куда дон Хуан Австрийский, пребывавший в Барселоне, должен был, по словам дона Кристобаля, прислать за мной фрегат и галеру. В носилках испанского короля, под именем маркиза де Сен-Флорана и под охраной дворецкого барона де Ватвиля, который говорил всем, что я бургундский дворянин 651 и еду служить Королю в герцогство Миланское, я пересек из конца в конец все Наваррское королевство. В Туделе, довольно большом городе, куда я прибыл, миновав Памплону, я застал народ в сильном волнении. Ночь напролет жители не тушили огней и несли караул. Взбунтовались окрестные пахари, которым запретили охоту. Они ворвались в город, учинили в нем беспорядки и даже разграбили несколько домов. При виде караула, поставленного в десять часов вечера возле постоялого двора, где я остановился, я стал беспокоиться о собственной участи, уповая, однако, на королевские носилки и погонщиков мулов, одетых в королевскую ливрею. В полночь в мою комнату вошел некий дон Мартин с длинной шпагой и большим круглым щитом в руке. Он объявил мне, что он сын хозяина здешнего подворья и пришел уведомить меня, что народ возбужден — подозревают, что я француз, явившийся подстрекнуть бунтовщиков-землепашцев; сам алькальд 652 не знает, что делать; как бы чернь, воспользовавшись удобным предлогом, не ограбила меня и не убила; даже караульные, стоящие у входа, начали роптать и волноваться.

Я просил дона Мартина как бы невзначай показать караульным королевские носилки, разрешить погонщикам поговорить с караульными и устроить так, чтобы стражники могли побеседовать с доном Педро, дворецким барона де Ватвиля. Тот как раз в эту минуту вошел в мою комнату, чтобы сказать мне, что это endemoniados (одержимые бесом (исп.).), они не внемлют никаким уговорам и грозились прикончить его самого. Всю ночь мы слушали вместо серенад нестройный хор голосов, певших или, лучше сказать, горланивших песни против французов. Утром я почел за благо хладнокровным поведением показать этим людям, что мы не считаем себя французами, и хотел выйти послушать мессу. Но на пороге я наткнулся на часового, который весьма грубо заставил меня вернуться в дом, приставив дуло пистолета к моему виску и объявив, что алькальд приказал ему именем короля не выпускать меня на улицу. Я послал к алькальду дона Мартина, [591] чтобы тот объяснил ему, кто я такой, с ним пошел и дон Педро. В это время алькальд сам явился ко мне; он положил свой жезл у моего порога, приблизясь ко мне, преклонил колено, поцеловал край моего камзола, но при этом объявил, что не может выпустить меня на улицу, пока не получит на сей счет повеления вице-короля 653 Наваррского, графа Сан-Эстебана, пребывающего в Памплоне. Дон Педро отправился туда с одним из городских служащих и вернулся, передав мне множество извинений. Для охраны мне предоставили пятьдесят мушкетеров верхами на ослах, которые сопроводили меня до Кортеса.

Я продолжал свой путь через королевство Арагонское и прибыл в его столицу Сарагосу, большой и прекрасный город. Я был несказанно удивлен, услышав, что на улицах все говорят по-французски. Французов и в самом деле здесь великое множество 654, особливо ремесленников, которые преданы Испании более, нежели местные уроженцы. В двух или трех лье от Сарагосы меня встретил посланец вице-короля Арагонского, герцога Монтелеоне, неаполитанца из рода Пиньятелли, объявивший мне от имени герцога, что тот сам выехал бы мне навстречу со всеми своими дворянами, если бы король, его государь, не уведомил его, что я воспротивился бы такой встрече и должно повиноваться моему желанию. Приветствие это, как видите, весьма учтивое, сопровождалось великим множеством любезностей, а также всевозможными развлечениями, какие предоставили мне в Сарагосе. Позвольте мне остановиться на них, чтобы рассказать вам о некоторых обстоятельствах, какие я нахожу достойными упоминания. При въезде в город со стороны Туделы виден старинный дворец мавританских королей, Алькасар, принадлежащий ныне Инквизиции. Рядом тянется аллея, в которой я приметил прогуливающегося священника. Посланец вице-короля рассказал мне, что это священник из Уэски, старинного арагонского города, — его держат в карантине, потому что три недели назад он предал земле последнего своего прихожанина, то есть последнего из двенадцати тысяч человек, умерших от чумы в его приходе 655.