Четырнадцатого мая заседание Парламента было весьма бурным, ибо нестройный хор голосов потребовал обсудить способы, какими можно пресечь беспорядки и дерзкие выходки, ежедневно совершаемые в городе и даже в зале самого Парламента. Уведомленный о происходящем, Месьё испугался: вдруг под этим предлогом парламентские сторонники Мазарини вынудят палаты к каким-либо мерам, противным его интересам; неожиданно явившись в Парламент, он потребовал, чтобы ему вручили всю полноту власти. Речь эта, которую сгоряча, необдуманно и легкомысленно внушил герцогу Орлеанскому г-н де Бофор, имела три неприятных следствия: во-первых, все решили, что Месьё произнес ее по зрелом размышлении; во-вторых, она нанесла большой ущерб достоинству Месьё, который по рождению своему и сану в обстоятельствах чрезвычайных не нуждался во временных полномочиях, чтобы усмирить волнения; в-третьих, президенты осмелели настолько, что решились объявить в лицо Месьё: всем, мол, известно, какое почтительное повиновение должно ему оказывать, и посему они не видят необходимости регистрировать его требование. Нет ничего более опасного, нежели требования, в которых людям мерещится тайный умысел, в них отсутствующий: они будят подозрения, неразлучные с таинственностью, и сами же воздвигают преграду на пути к цели, какую с их помощью надеялись достичь.
Пятнадцатого мая Месьё пришлось убедиться в сей неприятной истине, ибо, к его неудовольствию, ему пришлось стать свидетелем того, как три палаты постановили вызвать в суд издателя, выпустившего листок, в котором говорилось, будто Парламент передал всю свою, а также муниципальную власть в руки Месьё. Чертыхнувшись, Месьё объявил мне [498] вечером, что его более не удивляют действия герцога Майенского, который во времена Лиги не пожелал переносить неприличности этой корпорации 499. Такое выражение он употребил, прибавив к нему еще одно, более крепкое. Не помню уже, что я сказал ему в ответ, помню лишь, что он записал мои слова и, смеясь, заметил: «Я растолкую их принцу де Конде».
Шестнадцатого мая президент де Немон доложил Парламенту о представлениях, сделанных Его Величеству, — Король приказал огласить их в присутствии депутатов, хотя сначала этому противился. Его Величество обещал депутатам дать им письменный ответ через два-три дня. Затем о своем посольстве сообщил генеральный прокурор; он рассказал, что просил удалить королевские войска на десять лье от Парижа, упомянув, что Месьё и принц де Конде обещали также отвести свои войска, стоящие на мосту в Сен-Клу и в Нёйи; тогда Король, назначив своим уполномоченным маршала де Л'Опиталя, прислал незаполненный пропуск для лица, которое Месьё отрядит для ведения переговоров насчет отвода войск. Генеральный прокурор прибавил, что граф де Бетюн, посланный для этой цели герцогом Орлеанским, имел совещание с герцогом Буйонским, маршалом де Вильруа и Ле Телье, и что Его Величество готов пойти на уступки ради своего доброго города Парижа и согласен отвести войска в том случае, если и принцы честно исполнят то, что они обязались сделать в этом отношении. Затем генеральный прокурор вместе с генеральным адвокатом Биньоном вручил Парламенту послание, под которым стояла подпись — ЛЮДОВИК и ниже — ГЕНЕГО и которое гласило, что Король в самом скором времени пригласит к себе двух президентов и двух советников от каждой палаты, чтобы изъявить им свою волю касательно представлений. В ответ на этот доклад Парламент объявил новые ремонстрации, в которых на голову Кардинала призывали, так сказать, еще худшие кары.
Двадцать четвертого и двадцать восьмого мая в ассамблее палат не произошло ничего знаменательного.
Двадцать девятого мая депутаты Апелляционных палат явились в Большую палату и потребовали созвать ассамблею, дабы обсудить, каким способом собрать сумму в сто пятьдесят тысяч ливров, обещанную тому, кто доставит в суд кардинала Мазарини. Ле Клерк де Курсель, увидевший в эту минуту, как первый викарий парижского архиепископа вошел к магистратам от короны, чтобы посовещаться с ними насчет выноса раки Святой Женевьевы 500, весьма остроумно заметил: «Сегодня мы вдвойне предаемся делам благочестия: распоряжаемся о торжественном выносе мощей и готовим убийство кардинала» 501. Но пора рассказать вам об осаде Этампа.
Вы уже знаете, что обе партии решили отвести войска на десять лье от Парижа. Г-н де Тюренн, который несколько ранее нанес изрядный урон войскам принцев в предместье Этампа 502, где в особенности пострадал Бургундский пехотный полк и кавалерийские полки принца Вюртембергского и Броу, решился разбить их наголову в самом городе; зная, что [499] город плохо укреплен, а генералы в отлучке, он надеялся на успех. Граф де Таванн, командовавший войсками принца де Конде (ибо герцоги де Бофор и Немурский находились в Париже), обороняя Этамп, показал замечательный в наши дни пример стойкости и храбрости. Обе стороны понесли кровавые потери: в королевской армии убиты были шевалье де Ла Вьёвиль и шевалье де Парабер, ранены господа де Вард и де Шомбер. Атаковавшие действовали неутомимо и решительно, защитники также. Меньшие силы наконец уступили бы превосходящим их в численности, не подоспей весьма кстати герцог Лотарингский, который принудил г-на де Тюренна снять осаду. Приход герцога Лотарингского заслуживает особенного объяснения.
Испанцы уже довольно давно торопили его вступить во Францию, дабы поддержать принцев. Месьё и Мадам горячо просили его о том же. В ответ он у первых требовал денег, у вторых — Жаме, Клермон и Стене 503, бывшие когда-то его владениями, но переданные Королем принцу де Конде. Однажды Месьё приказал мне продиктовать Фремону инструкцию для Ле Грана, которого он отправил в Брюссель, чтобы уговорить герцога Лотарингского; могу сказать положа руку на сердце, что то были единственные строки, сочиненные мной за все время этой войны. Я постоянно твердил Месьё, что не хочу лишать себя утешения иметь право хотя бы наедине с собой думать, что я не участник в деле, где все идет a la peggio (как нельзя хуже (ит.).), и почти приучил его не спрашивать моего мнения о событиях, всегда отвечая ему односложно. Как-то он стал укорять меня за это; я, признав справедливость укора, заметил: «К тому же, Месьё, односложное это слово всегда: “нет”!»
Я не мог, однако, держаться такого поведения в отношении похода герцога Лотарингского, ибо Месьё непременно желал, а Мадам еще того более, чтобы я составил инструкцию, о которой я упомянул. Не знаю, эта ли инструкция заставила решиться герцога Лотарингского или он сам уже принял решение, когда ее получил. Так или иначе, он выступил со своей армией, насчитывавшей восемь тысяч человек отборных и испытанных солдат. Он оставил их в Ланьи, а сам явился в Париж верхом, встреченный восторженными криками народа. 31 мая Месьё и принц де Конде выехали навстречу ему до самого Бурже в сопровождении герцогов де Бофора и Немурского, господ де Рогана, де Сюлли, де Ларошфуко, де Гокура, де Шавиньи и дона Габриэля де Толедо. Вышло так, что двое последних оказались бок о бок в этой процессии. Месьё, ненавидевший Шавиньи, вечером в разговоре со мной отметил это с большим злорадством: «Мне непонятно, чему Ваше Королевское Высочество удивляется, — возразил я. — Г-н де Шавиньи ведет себя так же, как когда-то президент Жаннен, один из умнейших советников Генриха IV; вся разница лишь во времени — президент Жаннен гарцевал рядом с испанцами до того, как он стал министром, а г-н де Шавиньи после». Месьё очень понравилось [500] сравнение, каким я защитил Шавиньи, и он лукаво пустил мою остроту по Люксембургскому дворцу — уже через час мне повторили ее на лестнице и в коридорах.
В отношении герцога Лотарингского я держался весьма сдержанно, хотя он и приходился братом Мадам, которой я был особенно предан. Я довольствовался тем, что послал к нему одного из своих дворян с заверениями в готовности служить. Месьё пожелал, чтобы я нанес ему визит, но я от этого уклонился, ибо герцоги Лотарингские притязают на место справа от кардиналов. Мы встретились у Мадам, а позднее в галерее у Месьё, где не соблюдаются ранги, — впрочем, даже если бы они тут соблюдались, герцог не стал бы оспаривать у меня первенство за пределами своего и моего дома. Во время этой встречи мы обменялись лишь любезностями и шутками, в которых он был неистощим. Два-три дня спустя он снова пожелал беседовать со мной. Мадам приказала мне встретиться с ним в обители послушников-иезуитов 504. Я сразу изъявил герцогу мои сожаления, что церемониал римской церкви вопреки моему желанию не позволил мне явиться к нему с выражением моей преданности; он мне отплатил той же монетой, объявив, что он в отчаянии, но этикет императорского двора запрещает ему вопреки его желанию нанести визит мне. Затем он без обиняков спросил меня, нахожу ли я, что его нос подходит для того, чтобы получать щелчки. Затем стал поносить эрцгерцога, Месьё и Мадам, которые щелкают его по носу двенадцать, а то и пятнадцать раз на дню, принуждая идти на помощь Принцу, который прибрал к рукам его владения. Тут он стал делать мне предложения и намеки, в которых, заверяю вас, я ничего не понял. Я счел за благо ответить ему речами, из которых, поверьте мне, он мало что мог уразуметь. Он помнил об этом всю свою жизнь, и, когда вернулся в Лотарингию 505, первые слова, какие он передал мне через аббата монастыря Сен-Мийель 506, были, что он, мол, не сомневается: отныне мы будем лучше понимать друг друга, нежели когда мы встретились в Париже в обители послушников.
