Возвращаюсь, однако, к рассказу о том, что происходило в ассамблее палат, хотя большую часть этих происшествий я уже описывал вам, и даже довольно пространно.
Я говорил тогда о переговорном зуде, как о болезни, поразившей партию принцев. Шавиньи вел с кардиналом Мазарини переговоры через посредство Фабера. Они ни к чему не привели, ибо Кардинал в глубине души не желал примирения, но, прикрываясь его личиной, стремился очернить Месьё и принца де Конде в глазах Парламента и народа. Для этой цели он использовал английского короля, который в Корбее предложил Королю Франции созвать совещание. Двор принял предложение, приняли его также в Париже Месьё и принц де Конде, которым о нем [495] сообщила английская королева. 26 апреля Месьё уведомил об этом Парламент и на другой же день отправил господ де Рогана, де Шавиньи и Гула в Сен-Жермен, куда из Корбея прибыл Король. Я позволил себе вечером спросить Месьё, уверен ли он или может ли он хотя бы надеяться, что совещание это послужит чему-нибудь дельному. «Пожалуй, нет, — ответил он, насвистывая. — Но как быть? Все ведут переговоры, я не хочу оставаться в одиночестве». Благоволите запомнить этот знаменательный ответ, ибо он определял отныне политику Месьё в отношении всех переговоров, о каких вам предстоит услышать. Никогда не руководился он в них иными соображениями, никогда не преследовал целей более обширных, никогда не вел их искусно и хитроумно. Никогда не мог я добиться от него другого ответа, если указывал ему на опасность такой политики, что я, впрочем, делал лишь тогда, когда он мне сам пять или шесть раз приказывал изъяснить мое мнение.
Полагаю, что вас более не удивляет мое бездействие; оно удивит вас еще менее, если я скажу вам, что за совещанием, о котором я только что упомянул и которое, как вы увидите далее, лишь бросило тень на партию, последовало еще пять или шесть подобных или, точнее, они потянулись длинной нитью, которую снова и снова пытались вплести в свое рукоделье господа де Роган, де Шавиньи, Гула, Гурвиль и г-жа де Шатийон. Однако не они одни трудились над узором: я как мог расцвечивал его, чтобы публика оценила его краски. Поскольку мне было на руку навлечь на эту партию ненависть и подозрение в мазаринизме, в котором она при каждом удобном случае пыталась обвинить меня, я всеми силами старался обнаружить и разгласить выгоды, каких искали в возможных соглашениях лица, состоявшие в этой партии. Они требовали губернаторства в Гиени для принца де Конде, в Провансе для его брата, в Оверни для герцога Немурского, сто тысяч экю и права на «Особые покои» для г-на де Ларошфуко 496, жезл маршала Франции для г-на Дю Доньона, титул герцога для г-на де Монтеспана, должность суперинтенданта финансов для Доньона 497, Месьё — предоставить право заключить общий мир, а Принцу — назначать министров, и требования эти были расписаны мной во всех подробностях. Я не считал, что клевещу, обнародуя эти притязания, ибо известия, которые я получал от двора, подтверждали слухи.
Не поручусь, что известия эти кое в чем не были преувеличены. Однако я знаю из верных рук, что Кардинал сулил исполнить все, что от него требовали, хотя ни на мгновение не собирался это сделать. Зато он не отказал себе в удовольствии вывести на сцену перед публикой господ де Рогана, де Шавиньи и Гула, обсуждающих с ним условия примирения как в присутствии Короля, так и с глазу на глаз, в то самое время, когда Месьё и принц де Конде во всеуслышание твердят в ассамблее палат, что предварительное условие любого договора — не иметь никаких сношений с Мазарини. Кардинал разыграл на глазах этих господ комедию, умоляя Короля, который как бы насильно его удерживал, позволить ему возвратиться в Италию. Он не отказал себе в утехе — показать всему двору [496] Гурвиля, не разрешив провести того по потайной лестнице. Он не отказал себе в развлечении — водить за нос Гокура, который, будучи присяжным посредником, придавал переговорам еще большую гласность.
Наконец дело дошло до того, что г-жа де Шатийон открыто отправилась в Сен-Жермен. Ножан говорил, что, когда она явилась во дворец, ей не хватало лишь оливковой ветви в руке. Ей и в самом деле оказали прием, подобающий Минерве. Разница была лишь в том, что Минерва, без сомнения, предугадала бы осаду Этампа, которую Кардинал предпринял как раз в эту пору, едва не погубив там всю партию Принца 498. Далее я опишу вам подробности этой осады, которой я коснулся здесь потому лишь, что таков был венец упомянутых мной переговоров. Я предпочел посвятить всем им в совокупности эти две или три страницы, дабы не быть вынужден часто прерывать ради них нить моего повествования.
Вы, верно, и сами пожелаете теперь прервать ее, чтобы сказать мне, что кардинал Мазарини, должно быть, и впрямь был весьма ловок, если, входя в переговоры лишь для виду, извлекал из них такую выгоду, а я позволю себе ответить вам, что тот, за чьей спиной стоит королевская власть, всегда найдет способ без труда обвести вокруг пальца того, кому претит вести войну с Королем. Не знаю, извиняю ли я этим принца де Конде или восхваляю его, но я говорю правду, которую принял смелость высказать в глаза ему самому. Да и в Парламенте нашлись люди, почти готовые на это осмелиться в тот день, когда Месьё объявил о совещаниях, которые господа де Роган, де Шавиньи и Гула имели в Сен-Жермене с Кардиналом.
Произошло это 30 апреля. Ропот, поднявшийся в Парламенте, был столь велик, что Месьё, убоявшись грозы, во всеуслышание объявил, что более не пошлет упомянутых господ в Сен-Жермен, доколе Кардинал его не покинет. Решено было также, что генеральный прокурор отправится ко двору, дабы испросить паспорт для депутатов, долженствующих сделать новые представления, а также дабы принести жалобу на беспорядки, чинимые солдатами в окрестностях Парижа.
Третьего мая генеральный прокурор доложил о том, что было им сделано в Сен-Жермене во исполнение приказаний Парламента, а также сообщил, что Король выслушает представления 6 сего месяца и что Его Величество весьма сожалеет, что действия Месьё и принца де Конде принуждают его держать армию в такой близости от Парижа. С этого дня у городских ворот выставлена была стража, для чего, однако, муниципалитет пожелал иметь письменное повеление Короля. Двор наконец прислал именной указ, понимая, что в противном случае Месьё издаст такое распоряжение собственной властью. Оно и в самом деле было крайне необходимо, ибо беспорядки и брожение народное росли в Париже не по дням, а по часам.
Шестого мая Королю объявлены были весьма решительные представления Парламента и Счетной палаты, а 7 мая их объявили Палата косвенных сборов и муниципалитет. Король ответил тем и другим, что [497] отведет свои войска, когда принцы уберут свои. Хранитель печати, говоривший от имени Его Величества, даже не упомянул имени Кардинала.
Десятого мая Парламент постановил послать в Сен-Жермен магистратов от короны, как для того, чтобы просить ответа насчет удаления Кардинала, так и для того, чтобы снова добиваться отвода войск из предместий Парижа.
Одиннадцатого мая принц де Конде явился во Дворец Правосудия сообщить палатам о нападении на мост в Сен-Клу. После чего он немедля удалился, вооружил добровольцев-горожан и повел их к Булонскому лесу, где узнал, что те, кто рассчитывал внезапным ударом захватить мост Сен-Клу, встретив сопротивление, тотчас отступили. Воспользовавшись боевым пылом своих людей, Принц овладел Сен-Дени, где стояли гарнизоном двести швейцарцев. Он захватил их без всякой осады, первым перейдя ров со шпагой в руке, и на другой день возвратился в Париж, оставив охранять Сен-Дени, если не ошибаюсь, полк принца де Конти. Мера эта оказалась бесполезной, ибо два дня спустя не то Ренвиль, не то Сен-Мегрен, точно не упомню, снова отбили его без труда, поскольку горожане приняли сторону Короля. Ла Ланд, командовавший там войском Принца, оказал им упорное сопротивление под сводами церкви аббатства, которую он оборонял два или три дня.
