Ассамблеи палат, состоявшиеся 15, 17 и 18 апреля, почти полностью употреблены были на обсуждение трудностей, связанных с устроением генеральной ассамблеи в Ратуше: спорили, например, о том, должно ли Месьё и Принцу присутствовать на прениях в Ратуше или, произнеся свои речи, им должно удалиться, и может ли Парламент приказать созвать ассамблею муниципалитета, или ему следует лишь предложить купеческому старшине и другим муниципальным чинам, а также самым видным горожанам каждого квартала собраться на ассамблею.

Девятнадцатого числа состоялась эта ассамблея, на которой присутствовали шестнадцать представителей Парламента. Герцог Орлеанский и принц де Конде повторили на ней слово в слово то, что они уже сказали в Парламенте; когда они удалились, королевский прокурор муниципалитета 484 предложил подать Королю в письменном виде всеподданнейшие ремонстрации против кардинала Мазарини; президент Счетной палаты, старейший из муниципальных советников, Обри, объявил, что начинать прения уже поздно и ассамблею придется перенести на завтра. Он поступил правильно во всех отношениях, ибо пробило уже семь часов, а он был в сговоре с двором.

Двадцатого апреля Месьё и принц де Конде явились в Парламент, и Месьё объявил палатам, что ему стало известно: губернатор Парижа маршал де Л'Опиталь и купеческий старшина получили именной указ Короля, которым возбраняется продолжать муниципальную ассамблею; письмо это — бумажка, состряпанная Мазарини, и он, Месьё, просит палаты тотчас послать за купеческим старшиной и эшевенами и предложить им не принимать ее во внимание. Посылать за ними не пришлось: они сами явились в Большую палату сообщить о полученном указе и в то же время уведомить Парламент, что они назначили собрание городского Совета, дабы решить, как им следует быть. Попросив их удалиться, обменялись мнениями, а затем, пригласив их снова, объявили, что палаты не возражают против созыва муниципального Совета, ибо созыв этот не противоречит установлениям и обычаям; однако палаты ставят их в известность: генеральная ассамблея, созванная для обсуждения дел такой важности, не должна и не может быть остановлена простым именным указом. Затем оглашено было письмо, которое надлежало разослать всем парламентам королевства; оно было кратким, но составлено в сильных, решительных и энергических выражениях. [483]

В тот же день после обеда в Ратуше, как это и было решено утром членами Совета, собралась ассамблея. Президент Обри поддержал мнение, изъявленное накануне муниципальным прокурором. Аптекарь Де Но, говоривший весьма красноречиво, прибавил, что следовало бы разослать во все города Франции, где имеются парламенты, епископальные или президиальные суды 485, предложение созвать подобные же ассамблеи и представить подобные же ремонстрации против Кардинала. Сторонники их мнения, возобладавшего в этот день, ибо оно собрало на семь голосов более первого 486, на ассамблее 22 числа оказались в меньшинстве. Поскольку кто-то сказал, что подобный союз городов смахивает на заговор против Короля, большинство поддержало мнение президента Обри — довольствоваться ремонстрациями Королю, ходатайствуя об удалении Кардинала и о возвращении Его Величества в Париж. В тот же день Месьё и принц де Конде явились в Счетную палату, дабы просить внести в протокол то, что уже было сказано ими в Парламенте и в Ратуше. В этой палате решено было также сделать представления против Кардинала.

Двадцать третьего апреля Месьё объявил Парламенту, что армия Мазарини под предлогом приближения Короля захватила Мелён и Корбей, хотя маршал Л'Опиталь дал слово не допустить эти войска к Парижу ближе чем на двенадцать лье, и потому он, Месьё, вынужден придвинуть к столице свои войска. Вслед за тем герцог Орлеанский в сопровождении принца де Конде направился в Палату косвенных сборов, где повторилось то же, что и в остальных корпорациях.

Хотя я могу поручиться вам за истинность изложенных мной происшествий на ассамблеях с 1 марта по 23 апреля, ибо каждое из них я сверил с реестрами Парламента и муниципалитета, я полагаю, что достоверность рассказа требует, чтобы я не описывал их столь же обстоятельно или, лучше сказать, с тем же вниманием к подробностям, с каким я описывал ассамблеи Парламента, где присутствовал сам. Рассказ, составленный на основании бумаг, пусть даже несомнительных, столь же отличен от воспоминаний очевидца, сколь портрет, созданный по чужим впечатлениям, разнится от полотна, писанного с оригинала. Разысканные мною в протоколах сведения в лучшем случае могли составить плоть происходящего; дух прений уловить в них, без сомнения, невозможно, ибо он чаще и скорее обнаруживает себя во взгляде, в движении, в выражении лица, иной раз почти неприметных, нежели в существе дела, которое, однако, представляется более важным и единственно может и должно быть внесено в протокол. Прошу вас увидеть в этом маленьком замечании знак того, что я стремлюсь и до конца своих дней буду стремиться не упустить ничего, могущего прояснить предмет, которому вы приказали мне посвятить свой труд 487. Отчет, который я собираюсь вам представить о подсмотренном мною действии пружин внутренних, более мне по руке, тут я надеюсь оказаться достаточно точным.

Видя столь единодушное согласие всех корпораций, задумавших низвергнуть Мазарини, вы, без сомнения, уверились, что он на краю гибели и [484] только чудо может его спасти. По выходе из Ратуши Месьё рассуждал как вы и в присутствии маршала д'Этампа и виконта д'Отеля даже выговорил мне за то, что я всегда утверждал, будто Парламент и муниципалитет не пойдут за ним. Признаюсь вам, как признался тогда же и ему, что я ошибся в этом вопросе и был сверх всякой меры удивлен, что Парламент сделал подобный шаг. Правда, двор содействовал этому как мог, да и неосторожность Кардинала, толкнувшего палаты к поступкам, которых сами они не желали, была также столь велика, что избавляла меня от стыда за недостаток прозорливости или хотя бы смягчала это чувство. Кардинал не придумал ничего лучшего, как от имени Короля приказать Парламенту, да еще в ту самую минуту, когда в Париж явился принц де Конде, отменить и упразднить все, что было сделано против Мазарини; человек, который как никто другой прибегал к лицемерию, не соблюдая ни меры, ни приличия, и охотно пускал его в ход даже тогда, когда в нем вовсе не было нужды, не пожелал прибегнуть к нему в том случае, когда, на мой взгляд, самый честный человек мог бы пустить его в ход не краснея.

В самом деле, появление принца де Конде в Парламенте четыре дня спустя после того, как он разбил в прах четыре отряда королевских войск, само по себе вопияло к небесам; если бы двор не поторопился и не стал в эту минуту ничего предпринимать, в следующую минуту все парижские корпорации, которые пресытились уже гражданской войной, без сомнения, начали бы тяготиться происшествием, которое открыто втягивало их в междоусобицу. Так действовал бы мудрый политик. Двор избрал, однако, политику противоположную, и она не замедлила привести к противоположным результатам: ввергнув народ в отчаяние, она в четверть часа примирила его с принцем де Конде. Принц был уже не тот, кто разгромил войска Короля, а тот, кто явился в Париж, чтобы помешать возвращению Мазарини. Образы эти смешались даже в воображении тех, кто поклялся бы, что их различает. На деле же, во времена, когда умами владеет предубеждение, отделить одно представление от другого способны лишь философы, которые всегда малочисленны, да и к тому же философов ни во что не ставят, ибо они никогда не берутся за алебарды. Но те, кто горланит на улицах, и те, кто ораторствует в парламентах, — все поддаются путанице впечатлений. К ней и привела неосмотрительность Мазарини; помню, как в тот самый день, когда магистраты от короны представили Парламенту последний упомянутый мной именной указ, известный вам Башомон сказал, что Кардинал нашел способ сделать фрондером Буалева. Прибавить к этому нечего — Буалев известен был как ярый мазаринист.

Вы, несомненно, полагаете, что Месьё и принц де Конде воспользовались неосторожностью двора. Ничуть не бывало. Они не упустили случая ее, так сказать, загладить, и вот тут-то как нельзя кстати заметить, что не все ошибки должно относить на счет человеческой натуры. Вас не удивят ошибки Месьё, но я и по сию пору дивлюсь ошибкам принца де Конде, ибо он уже и в то время был тем, кому они отнюдь не свойственны. Молодость, гордость и отвага порой толкали его совершать промахи иного [485] рода; они понятны. Но те, о которых я собираюсь рассказать, проистекали совсем из другого источника и не могут быть объяснены ни одним из этих свойств. Нельзя их отнести и на счет свойств противоположных, ибо никто не мог бы заподозрить в них Принца; вот что и побуждает меня прийти к выводу, что ослепление, о котором столь часто говорит нам Писание, и в смысле житейском порой ощутительно обнаруживает себя в поступках человеческих. Что могло быть естественнее для принца де Конде и более сообразно с его характером, нежели укрепить свою победу и воспользоваться ее плодами, какие он несомненно мог бы стяжать, продолжай он сам лично руководствовать своей армией? Но он покидает ее, оставив ее на попечение двух неопытных воинов: тревога Шавиньи, который призывает его в Париж под предлогом или по причине, в сущности совершенно вздорной, берет верх над его боевыми наклонностями и над соображениями пользы дела, какие должны были бы удержать его подле войска 488. Что могло быть важнее для Месьё и для принца де Конде, нежели схватить, так сказать, на лету благоприятную минуту, когда неосторожность Кардинала отдала в их руки первый Парламент королевства, который до этих пор колебался выступить открыто и даже время от времени совершал поступки не только малодушные, но и двусмысленные? Вместо того чтобы воспользоваться этим мгновением, накрепко привязав к себе Парламент, они нагоняют на него такого рода страх, который вначале отталкивает, а потом раздражает корпорации, и предоставляют ему свободу такого рода, которая вначале приучает к мысли о сопротивлении, а впоследствии неизбежно его порождает.