Третье, о чем я позаботился, — это не пренебречь ни одним способом, какие допускает приличие, чтобы вернуть себе дружбу тех, кого всякого рода интриги от меня отдалили. Таких людей, разумеется, насчитывалось множество, ибо судьба моя была столь бурной и переменчивой, что в иные времена кое-кто побоялся быть к ней причастен, а в другие кое-кто оказался со мной в раздоре. Прибавьте к этому тех, кто, пожертвовав мной, надеялись попасть в милость. Не стану докучать вам подробностями, скажу только, что в полночь ко мне явился де Берси, что у почтенного картезианца, отца Каружа, я встретился с де Новионом 481, а у селестинцев с президентом Ле Коньё. Все они были счастливы примириться со мной в ту пору, когда парижская митра озарилась сиянием кардинальской шапки. А я был счастлив примириться со всеми в ту минуту, когда сделанные мной шаги могли быть приписаны одному лишь великодушию. Я не пожалел об этом, и благодарность тех, кого я избавил от тягот первого шага, с лихвой выкупила неблагодарность некоторых других. Я уверен, что соображения политики, равно как и благородства, предписывают более могущественному избавить от унижения тех, кто стоит ниже его, и протянуть им руку, когда они не смеют протянуть ее сами.

Поведение, которого я старательно держался в обстоятельствах, мной описанных, было вполне согласно с принятым мной решением по возможности вкушать отныне покой — высокие титулы, какие судьбе угодно было сочетать в моем лице, казалось, сами собой должны были его мне доставить. [480]

Я уже говорил вам, что нрав Месьё, который я позволю себе назвать неисправимым, опостылел мне настолько, что я не решался более ни в чем на него положиться. А вот происшествие, которое покажет вам, что я был бы слепцом, вздумай я надеяться на Королеву.

Вы, наверное, помните, что в конце второго тома моего сочинения я упомянул о неосторожности мадемуазель де Шеврёз, совершенной ею, когда в сговоре с ее матерью я решился изображать воздыхателя Королевы. Герцогиня де Шеврёз против моего желания посвятила в дело дочь, которой вначале шутка пришлась весьма по вкусу; помнится, ей даже нравилось заставлять меня разыгрывать перед ней комедию со Швейцарихой — так она прозвала Королеву. Но однажды вечером, когда у нее было много гостей, кто-то показал ей письмо, присланное одним из придворных, — в нем говорилось, что Королева очень похорошела. Большинство присутствующих засмеялись; не знаю сам почему, я не последовал их примеру. Мадемуазель де Шеврёз, самое капризное в мире существо, заметила это и объявила мне, что ничуть не удивлена, ибо вот уже некоторое время кое-что замечает; оказалось, ей почудилось, будто я совершенно к ней охладел и к тому же поддерживаю с двором сношения, о каких ничего ей не сообщаю. Я решил вначале, что она надо мной смеется, — в том, что она говорила, не было и тени правды, — и понял, что она не шутит, лишь когда она объявила, будто ей известно, что именно доставляет мне каждый день ливрейный лакей Королевы. В самом деле, с некоторых пор ливрейный лакей Королевы часто ко мне являлся. Но он ничего мне не доставлял и навещал мой дом лишь потому, что состоял в родстве с одним из моих людей. Не знаю, каким образом мадемуазель де Шеврёз стали известны эти посещения, и тем более не знаю, с чего ей вздумалось сделать из них подобные выводы. Она, однако, их сделала и стала роптать и грозить. В присутствии Сегена, бывшего камердинера своей матери, который исправлял какую-то должность при особе то ли Короля, то ли Королевы, она объявила, будто я тысячу раз твердил ей, что не понимаю, как можно влюбиться в эту Швейцариху. Словом, ее стараниями до Королевы дошли слухи, будто в разговорах с мадемуазель де Шеврёз я называю ее Швейцарихой. Как вы увидите из дальнейшего, Королева никогда мне этого не простила; о том, что эти любезные слова дошли до нее, я узнал как раз за три-четыре дня до прибытия в Париж принца де Конде. Надо ли удивляться, что это происшествие, лишившее меня надежды на грядущие милости двора, еще подкрепило созревшее во мне решение удалиться от дел. Место моего уединения отнюдь не было мрачным, тень, отбрасываемая башнями собора Богоматери, давала прохладу, а кардинальская шапка служила защитой от суровых сквозняков. Я видел все преимущества уединения и, поверьте, если бы зависело от меня, воспользовался бы ими. Но судьба судила иначе. Возвращаюсь к своему повествованию.

Одиннадцатого апреля принц де Конде прибыл в Париж, Месьё встретил его в расстоянии целого лье от города. [481]

Двенадцатого апреля они вместе явились в Парламент. Вошед, Месьё тотчас взял слово и объявил, что привел своего кузена во Дворец Правосудия, чтобы заверить собравшихся: тот не имел и не имеет другого намерения, кроме как служить Королю и государству; Его Высочество всегда готов исполнить волю Парламента и предлагает сложить оружие в ту самую минуту, когда будут исполнены постановления, изданные палатами против кардинала Мазарини. Вслед за Месьё в том же духе произнес речь принц де Конде — он попросил даже, чтобы публичное заявление его было внесено в протокол.

Президент Байёль ответил Принцу, что Парламент всегда почитает честью видеть его в своем заседании, но не может утаить от него глубокую печаль, какую испытывает корпорация, зная, что руки Его Высочества обагрены кровью солдат Короля, убитых в Блено. При этих словах на скамьях Апелляционных палат поднялась буря, мощью своей едва не сокрушившая бедного президента Байёля; пятьдесят, а то и шестьдесят голосов дали ему единодушный отпор, и, наверное, их поддержали бы еще многие, если бы президент де Немон не пресек и не утихомирил шум, сделав сообщение о ремонстрациях, которые он вместе с другими посланцами Парламента в письменном виде представил Королю в Сюлли. В очень сильных и резких выражениях они клеймили особу Кардинала и его действия. Король через хранителя печати объявил депутатам, что рассмотрит ремонстрации после того, как Парламент пришлет ему материалы дознания, судить о которых будет он сам. Тут магистраты от короны представили Парламенту декларацию и именной указ, который содержал упомянутое распоряжение, а также предписание немедля зарегистрировать декларацию — ею Король отсрочивал исполнение декларации от б сентября 482, а также парламентских указов против Кардинала.

Магистраты от короны, которым дали слово тотчас после оглашения этих бумаг, гневно обличив Кардинала, предложили сделать Королю новые представления, дабы изъяснить невозможность для Парламента зарегистрировать декларацию, которая, в нарушение всех правил и форм, подвергает новой юридической процедуре, могущей повлечь за собой множество возражений и придирок, декларацию самую неоспоримую и запечатленную самым полным изъявлением королевской воли; такая декларация может быть отменена лишь столь же торжественной и обладающей той же силой декларацией. Депутатам, прибавили они, надлежит принести Его Величеству жалобу на то, что им не дали прочесть ремонстрации в его присутствии; им должно упирать на это обстоятельство, а также на то, что материалы дознания, которых требует двор, не могут быть ему присланы; магистраты от короны предложили также внести в реестры все происшедшее в тот день в Парламенте и копию послать хранителю печати. Мнение это с отменной силой красноречия объявил г-н Талон. Вслед за тем начались прения, которые за отсутствием времени перенесены были на следующий день, 13 апреля. Постановление, не вызвавшее никаких споров, в точности повторило предложения Талона; к [482] нему прибавлено было только, что речи герцога Орлеанского и принца де Конде будут представлены Королю депутацией Парламента, а ремонстрации и протокол посланы всем верховным палатам Парижа и всем французским парламентам, дабы они также отрядили свои депутации Королю; в Ратуше немедля созвана будет генеральная ассамблея 483, на которую приглашены пожаловать герцог Орлеанский и принц де Конде, дабы повторить то, что они объявили Парламенту; а тем временем декларация Короля против кардинала Мазарини и все принятые против первого министра постановления будут приведены в действие.