Успехи эти немало содействовали гибели Месьё, ибо они усыпили его, а спасти не могли. Я расскажу вам об этом подробнее, после того как дам отчет в том, что было говорено во время этой беседы насчет назначения моего кардиналом, а также о самом назначении, состоявшемся как раз в эту пору 460. [464]

Месьё отнюдь не принадлежал к числу тех, кто способен поверить, что можно предлагать что-то без всякой корысти, и потому в пылу спора сказал мне, что не понимает, какую выгоду я вижу для себя в создании партии, которое, повлекши за собой разрыв с двором, непременно приведет и к тому, что двор откажется от своего намерения рекомендовать меня в кардиналы. На это я ответил ему, что я или стал уже кардиналом, или мне не быть им долго, но я прошу Его Королевское Высочество поверить: даже если бы назначение мое зависело от этой минуты, я ни на волос не изменил бы своего мнения, ибо высказал его, желая послужить ему, а не заботясь о своей выгоде. «Чтобы убедиться в правдивости моих слов, Месьё, — присовокупил я, — окажите мне милость вспомнить, как в тот самый день, когда Королева согласилась дать мне рекомендацию, я напрямик объявил ей самой, что никогда не оставлю службу у Вашего Королевского Высочества. По-моему, я держу данное мной слово, советуя Вам нынче то, что, на мой взгляд, лучше всего послужит Вашей славе, и, дабы Вы могли в этом увериться, смиренно прошу Вас послать Королеве составленную мной записку».

Месьё устыдился своих сомнений. Он наговорил мне множество любезностей. Потом бросил записку в огонь и вышел из библиотеки в той же оторопи (по выражению президента де Бельевра, шепнувшего мне эти слова на ухо), в какой туда явился.

Как я упомянул выше, я ответил Месьё, что либо в минуту нашей с ним беседы я уже кардинал, либо я стану им еще не скоро. Я ошибся не намного, ибо пять или шесть дней спустя и в самом деле сделался Высокопреосвященством. Известие об этом я получил в последний день февраля с нарочным, присланным мне Великим герцогом Тосканским 461.

Я расскажу вам, как все это вышло в Риме, но прежде хочу испросить у вас прощения, ибо вам, наверное, показались слишком длинными и последняя моя памятная записка, и та речь, что Месьё обратил к Данвилю; множество упомянутых в них подробностей уже встречались вам, рассеянные на различных страницах моего труда. Но поскольку большая часть этих подробностей как раз и образовала чудовище, небывалое, пожалуй, даже в ряду исторических чудовищ, все члены которого словно бы способны были совершать движения только противоестественные и к тому же непременно враждебные одно другому, — я почел удачей найденный в ходе повествования повод соединить их всех вместе, дабы вам легче было разом охватить взглядом то, что, рассыпанное в разных местах, затемняет правду истории противоречиями, распутать которые можно лишь, собрав вкупе все рассуждения и происшествия. Возвращаюсь, однако, к моему назначению.

Я уже рассказывал вам во втором томе моего сочинения, что послал в Рим аббата Шарье, который нашел при тамошнем дворе большие перемены, ибо невестка папы, синьора Олимпия 462, не то чтобы впала в немилость, но удалилась от двора. Иннокентий не остался глух к укоризнам, которые по наущению иезуитов Император выразил ему через нунция в Вене. Он больше не виделся с синьорой и, в тоске по ней, заметной всем, [465] искал утешения в беседах, довольно частых, с женой своего племянника княгиней Россано, которая, будучи женщиной весьма остроумной, все же не могла равняться умом с синьорой Олимпией, но зато была куда моложе и красивее. Она и в самом деле приобрела на папу влияние такое, что пробудила в синьоре Олимпии жгучую ревность, которая, придав еще более проницательности ее уму, и без того ясному и находчивому, внушила ей способ погубить свою невестку в глазах папы, а себе вернуть прежнюю милость. Назначение мое пришлось как раз на ту пору, когда княгиня Россано была в самом большом фаворе — в этом случае судьба, кажется, пожелала вознаградить меня за утрату, какую я понес в лице Панцироли; то был единственный раз в моей жизни, когда судьба мне благоприятствовала. Я уже говорил вам прежде, по каким причинам полагал, что княгиня Россано может мне благоволить, и притом куда более, нежели синьора Олимпия, которая оказывала услуги только за деньги, а вы понимаете сами, что мне было нелегко решиться платить за кардинальскую шапку 463.

Госпожа Россано, с которой Шарье встретился в Риме, оправдала все мои надежды, и первый же совет, данный ею аббату, был, чтобы он пуще всего остерегался посла 464, который не только получил враждебные мне секретные предписания двора, но и сам алкал пурпура. Аббат Шарье весьма ловко воспользовался этим советом, ибо ему удалось провести посла, выказав ему по наружности совершенное доверие и в то же время убедив его, что до моего назначения еще очень далеко. Ненависть, какую папа с давних времен питал к Мазарини, содействовала этой игре; успеху ее немало способствовало также то, что она выгодна была государственному секретарю, монсеньору Киджи, будущему папе Александру VII. Ему посулили шапку при первом же назначении кардиналов, и он пустил в ход все, чтобы это назначение поторопить. Монсеньор Аццолини, секретарь папской канцелярии, служивший когда-то при Панцироли, унаследовал его презрение к Мазарини и благосклонность ко мне. Вот почему удалось обмануть посла, бальи де Балансе, и он узнал о предстоящем назначении вообще лишь тогда, когда оно уже совершилось. Папа Иннокентий уверял меня, что ему известно из верных рук, будто у посла в кармане было письмо Короля, в котором тот отзывал свою рекомендацию, однако Балансе имел повеление пустить его в ход только в случае крайней нужды на собрании консистории, где будут названы кардиналы; аббат Шарье послал ко мне двух нарочных с теми же вестями. Так или иначе Шанфлери, капитан гвардии Кардинала, говорил мне впоследствии, что, едва лишь Кардинал получил известие о моем назначении, а это произошло в Сомюре, он немедля послал Шанфлери к Королеве, чтобы заклинать ее от его имени совладать с собой и сделать вид, будто она обрадована 465.

Во имя истины не могу не осудить здесь собственного моего безрассудства, едва не стоившего мне кардинальской шапки. Я вообразил, и весьма некстати, будто коадъютору невместно долго ее дожидаться, и небольшая трех- или четырехмесячная отсрочка, на какую Рим принужден был [466] задержать мое назначение, дабы уладить дело с назначением сразу шестнадцати кардиналов 466, не согласна с полученными мною заверениями и обещаниями. Осердясь, я написал открытое письмо Шарье, которого тон, бесспорно, не был ни благоразумным, ни приличным. В отношении стиля это самое сносное из моих сочинений, я искал его, чтобы включить в этот труд, однако не сумел найти 467. Мудрость аббата Шарье, утаившего его от Рима, была причиною того, что меня потом за него восхваляли, ибо успех оправдывает и даже возвеличивает всякий громкий и дерзкий поступок. Это не помешало мне тогда же глубоко его устыдиться; я стыжусь его и поныне; гласно признаваясь в своем промахе, я льщу себя надеждой отчасти его искупить. Возвращаюсь, однако, к своему рассказу.

Мне кажется, я довел его до 16 февраля 1652 года.

На другой день, 17 февраля, собралась ассамблея палат, прочитав описание которой вы, я думаю, словно бы в перспективе увидите все, что происходило на других ассамблеях, которые собирались довольно часто, начиная с этого дня и до первого апреля. Месьё сразу взял слово, чтобы изъяснить палатам, что письмо Короля, оглашенное 15 числа и обвиняющее его в том, будто он поддерживает врагов, вступивших во владения монархии, плод наветов, которыми его очернили в глазах Королевы; солдаты, приведенные герцогом Немурским, — немцы, которые не заслуживают имени врагов и так далее. Вот, собственно, что занимало все ассамблеи, о которых я говорю. Президент Ле Байёль, на них председательствовавший, начинал их все с речи о том, что должно обсудить письмо Его Величества; магистраты от короны заключали их всякий раз предложением приказать сельским общинам арестовать солдат герцога Немурского; а Месьё твердил свое: войска эти не испанские, и поскольку он объявил, что едва Кардинал будет изгнан из пределов королевства, они перейдут на службу к Королю, излишне подвергать этот вопрос рассмотрению. Спор начинался каждый день и по многу раз возобновлялся, но, как я вам уже сказал, герцогу Орлеанскому и правда удалось избегнуть прений. Однако правда и то, что мнимый этот успех усыпил его внимание, и он был так доволен, добившись того, чего, по уверениям всех, добиться не мог, что не задумался над тем, довольно ли ему того, чего он добился, то есть он не заметил различия между уступкой Парламента и парламентской декларацией. Президент де Бельевр справедливо напомнил ему дней двенадцать или пятнадцать спустя после беседы, которую я передал вам выше, что когда твой противник — королевская власть, уступки, ничем не подкрепленные, могут впоследствии сыграть роль пагубную, и весьма толково доказал, свою мысль. Нет нужды объяснять вам, что он имел в виду.