Между тем это была суббота, 8 июля 1651 года.

Едва Месьё занял свое место, генеральный адвокат Талон со своими собратьями явился объявить, что накануне доставил Королеве письмо, которое принц де Конде прислал в Парламент; Ее Величество весьма [376] одобрила поведение палат, а канцлер вручил генеральному прокурору бумагу, которая возвестит им волю Короля. Королева весьма удивлена, стояло в бумаге, что принц де Конде мог усомниться в искренности столь много раз повторенных ею заверений; она не имела никакого умысла на его особу; не менее того удивляют ее подозрения Принца касательно возвращения г-на Кардинала — Королева намерена свято блюсти слово, какое дала на сей счет Парламенту; о брачных планах герцога де Меркёра 368, как и о переговорах насчет Седана 369, ей ничего не было известно и она более других имеет причины сетовать на то, что произошло в Брейзахе (я изъясню вам вскоре три эти последние обстоятельства); что до отстранения Ле Телье, Сервьена и Лионна, то да будет Парламенту известно: она не потерпит, чтобы ей препятствовали выбирать министров Короля, ее сына, и ее личных слуг по ее собственному усмотрению. К тому же просить об отстранении трех названных лиц тем более несправедливо, что ни один из них и пальцем не шевельнул, чтобы вернуть г-на кардинала Мазарини. После оглашения бумаги Парламент пришел в волнение оттого, что на ней не стояло подписи, хотя в тогдашних обстоятельствах это не имело никакого значения. Но поскольку в подобного рода корпорациях всякое крючкотворство волнует глупцов и тешит даже самых здравомыслящих, утреннее заседание прошло, можно сказать, впустую, ассамблея была перенесена на понедельник, а герцога Орлеанского просили взять на себя тем временем роль посредника в примирении. В заседании этом вышло серьезное столкновение между принцем де Конти и Первым президентом. Первый президент, недовольный принцем де Конде, ибо он полагал, хотя, на мой взгляд, и несправедливо, что тот не изъявил, как был бы должен, личной ему признательности, так вот, недовольный принцем де Конде, Первый президент решительно не одобрил отъезд Принца в Сен-Мор и даже назвал его печальным предвестием междоусобицы. Он прибавил к этому два-три слова, которые содержали намек на смуты, вызванные в прошлом принцами из рода Конде 370. Принц де Конти тотчас ответил на эти слова, и ответил угрозами, объявив, что, находись они в другом месте, он научил бы Первого президента соблюдать подобающее в отношении принцев крови почтение. Первый президент бесстрашно возразил принцу де Конти, что он ничего не боится и у него самого есть причины к неудовольствию, ибо его осмеливаются перебивать там, где, отправляя свою должность, он представляет особу Короля. Среди сторонников того и другого поднялся шум. Месьё, очень довольный ссорой, вмешался в нее лишь тогда, когда дольше молчать уже было нельзя, и объявил наконец обеим сторонам, что всем надлежит радеть лишь об общем умиротворении и прочее в этом роде.

Возвратившись к себе, Месьё отвел меня в библиотеку, сам затворил дверь, запер ее на ключ, бросил шляпу на стол и тоном чрезвычайно взволнованным сказал мне 371, что перед отъездом в Парламент не успел уведомить меня кое о чем, что меня удивит, хотя мне и не должно было бы удивляться; в полночь ему стало известно, что старый Панталоне (так [377] он называл де Шатонёфа) через Сен-Ромена и Круасси ведет переговоры с Шавиньи о примирении принца де Конде с Королевой; он, мол, знает все, что на это можно возразить, но спорить с очевидностью бесполезно, а здесь она непреложна. «Но если вы сомневаетесь, — добавил он, швырнув мне письмо, — вот прочтите». Это письмо, писанное рукой Круасси, адресовано было г-ну де Шатонёфу, и в нем между прочим стояло: «Вы можете заверить г-на де Шавиньи, что командор де Жар, который дается в обман лишь в делах любовных, убежден - Королева действует искренне, и не только фрондеры, но и сам Ле Телье не ведает о наших переговорах. Подозрения г-на де Сен-Ромена ни на чем не основаны».

Представьте себе, записку эту подобрал и принес Месьё его старший камердинер, Ле Гран, видевший, как она выпала из кармана Круасси. Не дождавшись даже, чтобы я дочитал ее до конца, Месьё воскликнул: «Ну, разве я не был прав, сказав вам нынче утром, что с этими людьми никогда не знаешь, что тебя ждет. Говорят, будто нельзя полагаться на народ — неправда, он в тысячу раз надежней, чем те, кто стоит у кормила власти. Решено — переберусь жить на Рыночную площадь». — «Стало быть, Вы думаете, Месьё, что примирение уже состоялось?» — спросил я. — «Нет, этого я не думаю, — ответил он, — но оно может произойти уже нынче к вечеру». — «А я, Месьё, если Ваше Высочество позволите мне с Вами не согласиться, убежден, что с такими посредниками примирению не бывать». Завязался жаркий спор. Я отстаивал свою правоту, утверждая, что переговоры не могут увенчаться успехом, поскольку все участники их, как нарочно, в преизбытке наделены свойствами, могущими стать помехой соглашению даже тогда, когда заключить его ничего не стоит, а уж тем более в обстоятельствах столь щекотливых, как нынешние. Месьё упорствовал в своем мнении, потому что по природному своему слабодушию всегда почитал неотвратимым и даже скорым то, чего боялся. Само собой разумеется, уступить пришлось мне, приняв от него приказание сразу после обеда передать Королеве через принцессу Пфальцскую, что, по мнению Месьё, она должна во что бы то ни стало примириться с Принцем; Парламент и народ, сказал мне Месьё даже с сердцем, так озлоблены против всего, на чем виден хоть малейший отпечаток мазаринизма, что остается лишь рукоплескать тому, кто был настолько хитер, что сумел опередить нас, вновь поведя атаку на сицилийца. Тщетно я доказывал Месьё, что если даже непременно случится то, чего он ждет с минуты на минуту, а я, если мне дозволено ему возразить, лишь в отдаленном будущем, шаг, который он намерен сделать, чреват грозными опасностями, — в частности, он подтолкнет Королеву к решению, которого мы опасаемся, и даже вынудит ее взять новые меры, чтобы предупредить отмщение со стороны Месьё. Месьё вообразил, будто я привожу эти все доводы лишь для того, чтобы скрыть истинную причину, побуждающую меня так говорить, а он усмотрел ее в том, будто я опасаюсь, как бы он сам не примирился с принцем де Конде. Он объявил, что возьмет такие предосторожности в отношении Сен-Мора, что я могу быть совершенно спокоен: он [378] сумеет избежать опасности, на которую я ему указал, и даже если Королева сначала его опередит, он наверстает свое. «Я не так глуп, как она полагает, — прибавил он, — и забочусь о вашей выгоде более, нежели вы сами». Признаюсь, в эту минуту я не понял, что он хотел сказать этими последними словами, но тотчас уразумел их смысл, когда Месьё присовокупил: «Заметили вы, что принц де Конде, хоть и взбешен против вас, не упомянул вас в письме, которое прислал в Парламент?» Я догадался, что Месьё желает, чтобы я, усмотрев в этом молчании доказательство того, будто меня щадят из уважения к нему, понадеялся на то, что в случае необходимости он возьмет меры, потребные для моей безопасности. Из этих его слов, а также из многих других, которые были сказаны прежде их и потом, я угадал, что уверенность в том, будто Королева и Принц уже примирились или, по крайней мере, вот-вот примирятся, и побуждает его через меня склонять Королеву к примирению: он хочет, с одной стороны, внушить ей, что отнюдь не будет в обиде, если примирение состоится, с другой — вменить себе в заслугу перед Принцем, что он дал Королеве такой совет. Я окончательно утвердился в своей догадке, узнав, что, едва я успел уйти, Месьё более часа беседовал с Раре, который, как я уже упоминал, был преданным слугой принца де Конде, хотя и состоял на службе у Месьё. Я всеми силами оспаривал мнение Месьё, которое в существе своем было не столько плодом рассуждения, сколько заблуждением, вызванным страхом. Мне, однако, не удалось его поколебать; как уже не раз прежде, я убедился в этом случае, что страх, поддержанный хитросплетениями ума, неодолим.