Тут мне пришлось, как никогда прежде, увериться, что двору невозможно втолковать, что такое общее мнение. Лесть, страшнейший недуг двора, поражает его столь глубоко, что внушает ему на сей счет бредовые фантазии, от которых излечить его невозможно: я видел, что Королева мысленно называет мои остережения вздором с таким высокомерием, словно у нее не было никакого повода вспомнить о баррикадах. Вот почему я коснулся этого предмета более бегло, нежели он того заслуживал; впрочем, Королева сама изменила направление беседы и, вновь возвратившись к действиям принца де Конде, спросила, как я смотрю на его требование удалить Ле Телье, Лионна и Сервьена. Поскольку я весьма желал выведать, не было ли это требование ступенькой к каким-нибудь тайным переговорам, я на этот вопрос улыбнулся, принял вид почтительный, который приправил, однако, долей таинственности. Королева, весь ум которой состоял в умении притворяться, разгадала смысл моего выражения. «Нет, — сказала она, — тут не кроется ничего, кроме того, что известно вам и всем прочим не хуже меня самой. Принц желал добиться от меня уступок, каких с лихвой хватило бы, чтобы убрать дюжину министров, утешая меня надеждой сохранить одного-единственного, которого, быть может, отнял бы у меня на другой же день. В эту западню я не подалась, тогда он расставил мне другую: он хочет лишить меня тех министров, что у меня остались, точнее — грозится меня их лишить, потому что, если он получит Прованс, он оставит мне Ле Телье, и, быть может, отдав ему Лангедок, я отстою Сервьена. А что говорит об этом Месьё?» — «Он пророчит, Государыня, — ответил я. — Ведь я уже говорил Вашему Величеству: что еще можно делать в нынешних обстоятельствах?» — «Но все-таки, что он говорит? — упорствовала Королева. — Не собирается ли он поддержать Принца, чтобы заставить меня выкинуть еще и это коленце?» — «Вспоминая то, что он говорил мне сегодня, Ваше Величество, — ответил я, — я полагаю, что он этого не сделает, но стоит мне подумать, что завтра его могут к тому принудить, и я уверяюсь в обратном». — «А вы? — спросила Королева. — Как поступите вы?» — «Я в присутствии всего Парламента и даже с церковной кафедры объявлю себя противником требования Принца, — отозвался я, — если Ваше Величество решитесь прибегнуть к единственному и самому спасительному средству, но, без сомнения, буду голосовать, как все, если Вы не пожелаете ничего изменить».

Королева, до сей минуты себя сдерживавшая, при этих словах вспыхнула; она даже повысила голос, обвинив меня в том, что я испросил у нее аудиенцию для того лишь, чтобы объявить ей открытую войну. «Я весьма далек от такой дерзости и глупости, Государыня, — ответил я, — ибо я просил Ваше Величество оказать мне честь принять меня сегодня с единственной целью осведомиться от имени Месьё, что Вам будет угодно [374] приказать ему, дабы предотвратить войну, какой Вам угрожает принц де Конде. Некоторое время тому назад мне уже случилось говорить Вашему Величеству, что худо приходится человеку благородному во времена, когда самый долг обязывает его выйти из пределов почтения, каким он обязан своему Государю. Я знаю, что преступил эти пределы, говоря так, как я говорил, о господине Кардинале. Но знаю также, что я говорю и действую, как подобает верному слуге Короля, а все, кто ведет себя иначе — недобросовестные льстецы, которые, угождая, поступаются и совестью своей, и долгом. Ваше Величество приказали мне высказаться напрямик — я повиновался. Прикажите мне молчать — я покорюсь без возражений и просто передам Месьё то, что Вы окажете мне честь поручить». Королева вдруг снова приняла ласковый вид. «Нет, напротив, я хочу, чтобы вы объявили мне свои соображения, — сказала она, — изъясните же мне их до конца». Я исполнил ее приказание буквально: я живописал ей положение дел в стране как мог близко к натуре, завершив картину, набросок которой представил вам ранее. Я высказал ей всю правду так честно и прямодушно, как если бы четверть часа спустя должен был держать ответ перед Богом. Королева была тронута и назавтра сказала принцессе Пфальцской, что верит в мою искренность, но что я ослеплен предубеждением. Мне же казалось, что она сама ослеплена привязанностью своей к Кардиналу, и эта ее сердечная склонность берет в ней верх над робкими поползновениями воспользоваться средствами, какие я ей предлагаю, чтобы укрепить королевскую власть, повергнув мазаринистов и фрондеров. В конце беседы я заметил, что ей доставляет удовольствие слушать мои рассуждения об этом предмете, и, видя, что я в самом деле говорю чистосердечно и с добрыми намерениями, она выразила мне признательность. Боюсь наскучить вам подробностями изложения, какое и так уже слишком затянулось, скажу лишь, что в заключение решено было, что я приложу все силы, чтобы убедить Месьё не поддерживать принца де Конде в его требовании удалить Ле Телье, Сервьена и Лионна, дав ему слово от имени Королевы, что сама она не примирится с Принцем без участия и согласия Месьё. Мне стоило большого труда заручиться этим ее словом, и сопротивление, какое я встретил, подкрепило мои подозрения о том, что искры надежды на соглашение между Пале-Роялем и Сен-Мором не вполне угасли. Я еще более уверился в этом, видя, что не могу уговорить Королеву откровенно высказать мне, какого поведения она ждет от Месьё: должен ли он содействовать возвращению принца де Конде ко двору или ему препятствовать. Она всячески убеждала меня, что не переменила на сей счет мнения с той поры, как высказала его самому Месьё, но я видел явственно по поведению ее и даже по некоторым словам, что она переменила его не менее трех раз даже за то время, что я находился в галерее; я вспомнил о словах принцессы Пфальцской, написавшей мне, что в Пале-Рояле не знают, чего хотят. Я, однако, продолжал настоятельно просить Королеву дать ответ Месьё, ибо понимал, что Месьё, человек весьма проницательный, получив через меня только самые общие и [375] неопределенные обещания, которым, не полагаясь на Королеву, он не слишком поверит, по понятным причинам задумается над тем, почему я столь невразумительно излагаю ему истинные намерения Ее Величества, а это непременно побудит его сделать новые шаги навстречу принцу де Конде, что, на мой взгляд, повредит и его собственным интересам, и пользе Короля. Я с жаром доказывал это Королеве, но ничего не добился, да и добиться не мог, ибо сама она была в нерешительности. Причину этой нерешительности я объясню вам ниже.

Я покинул Пале-Рояль уже почти на рассвете и потому не успел заехать к принцессе Пфальцской; в шесть часов утра она запиской сообщила мне, что ждет меня в наемной карете у Приюта неисцелимых 367. Я тотчас отправился туда в карете без гербов. Принцесса объяснила мне, что означала записка, присланная ею накануне. Принц де Конде показался ей настроенным весьма решительно, но из слов герцогини де Лонгвиль она заключила, что он не сознает своей силы, ибо полагает, будто враги его действуют куда более единодушно и согласно, нежели это есть на самом деле; Королева не знает, как быть: она то любой ценой желает вернуть Принца в Париж, то благодарит Бога за то, что он его покинул; метания эти есть следствие различных советов, какие ей дают: Сервьен твердит, что государство погибнет, если Принц не вернется, Ле Телье колеблется, аббат Фуке, только что прибывший из Брюля, убеждает ее, что г-н Кардинал будет в отчаянии, если она не сломит Принца, воспользовавшись случаем, какой он сам ей предоставил, а старший Фуке утверждает, будто из верных рук знает совершенно обратное; так и будет продолжаться до тех пор, пока брюльский оракул не изречет окончательного решения; но главное, сама принцесса Пфальцская убеждена, что какие-то потаенные переговоры еще содействуют сомнениям Королевы. Вот что принцесса поведала мне второпях, ибо пора было отправляться в Парламент — Месьё уже дважды посылал за мной. Я явился к нему, когда он садился в карету, и в нескольких словах дал отчет об исполненном поручении, изложив без комментариев все, что произошло, или, скорее, все, что было говорено между мной и Королевой. Он сразу же сделал из моего рассказа тот вывод, какой я предсказывал Королеве, и, убедившись, что обещание, данное ею через меня, ни предварено, ни увенчано согласием о совокупных действиях, принялся насвистывать. «Нечего сказать, веселая история! — объявил он потом. — Ну что ж, поедемте в Парламент!» — «Простите, Месьё, — возразил я ему, — мне кажется, Вашему Королевскому Высочеству следовало бы решить, что Вы там станете говорить». — «А кто, черт возьми, может это знать? Кто может предвидеть? У этих людей семь пятниц на неделе. Едемте, может статься, оказавшись в Большой палате, мы с вами обнаружим, что сегодня вовсе и не суббота».