Своим появлением в Парламенте я так угодил Королеве, что после обеда она написала принцессе Пфальцской, поручая той передать мне ее одобрение и приказать от ее имени быть назавтра между одиннадцатью часами вечера и полуночью у входа в монастырь Сент-Оноре. Габури явился за мной и проводил меня в маленькую молельню, уже мной упомянутую, где я увидел Королеву, — она не помнила себя от радости оттого, что против принца де Конде составилась открытая партия. По ее признанию, она не надеялась, что это случится, или, во всяком случае, не надеялась, что это случится так скоро. Она объявила мне, что Ле Телье все еще этому не верит. И добавила, что Сервьен утверждает, будто я непременно участвую в тайном сговоре с принцем де Конде. «Впрочем, тут удивляться нечему, — продолжала она, — это предатель, который [355] стакнулся с Принцем и злобствует, что вы стали ему поперек дороги. Но кстати, — заметила она, — я должна снять напраслину с Лионна, его обманул Сервьен; Лионн не виноват в случившемся; бедняга так удручен павшим на него подозрением, что я не могла отказать ему в утешении, о котором он просил, — я согласилась, чтобы именно с ним вы сговаривались обо всем, что должно предпринять против принца де Конде». Я не стану докучать вам подробностями того, что очистило Лионна в глазах Королевы, скажу только, что оправдание показалось мне столь же неосновательным, сколь неосновательны были, во всяком случае до той поры, подозрения, какие внушали Королеве его действия. Я говорю: «до той поры», ибо вы увидите, что в дальнейшем Лионн действовал в отношении принца де Конде с непостижимым мягкосердием. Впрочем, вспоминая тогдашние сетования Королевы на Сервьена и Лионна из-за договора о губернаторстве в Провансе, который они составили, я и по сю пору не могу по справедливости осудить их или оправдать, ибо самые верные сведения об этом предмете так тесно переплетены с обстоятельствами темными, что, мне помнится, они ставили нас в тупик даже в ту пору, когда эти дела совершались. Бесспорно одно: Королева, которая, как вы уже знаете, 31 мая отзывалась о Сервьене и Лионне как об изменниках, 25 июня говорила мне о последнем как о человеке совершенно благородном, а 28-го передала мне через принцессу Пфальцскую, что первый из них совершил промах не по злому умыслу и у г-на Кардинала нет сомнений в его невиновности. Я всегда забывал справиться о причинах этой переменчивости у принца де Конде, единственного, кто мог бы пролить на них свет.

Возвращаюсь, однако, к совещанию моему с Королевой: оно продолжалось до двух часов пополуночи и, думаю, позволило мне заглянуть в душу ее и в мысли: она боялась примирения с принцем де Конде, страстно желала, чтобы Кардинал оставил мысль о нем, к которой, по ее словам, он склонялся от избытка доброты, в простоте сердца, и не видела большой беды в гражданской войне. Признавая, однако, что надежнее всего было бы арестовать, если это возможно, Принца, она требовала, чтобы я представил ей пригодные для этого способы. Я никогда не мог понять, почему она отвергла тот, который я ей предложил — вынудить Месьё взять Принца под стражу в Люксембургском дворце. Я заранее обдумал, как это сделать, и был уверен, что меня поддержат. Но Королева и слышать об этом не хотела, ссылаясь на то, что Месьё никогда не отважится на подобное предприятие и вообще опасно даже ему в нем довериться. Быть может, она боялась, что Месьё, совершив столь смелый шаг, впоследствии использует его против нее самой. А может быть, замысел Окенкура, который на другой день сообщил мне, что предложил Королеве убить Принца, напав на него на улице, внушил ей, будто таким путем еще легче достигнуть цели 351. Так или иначе, Королева решительно отказалась от плана, сопряженного с участием Месьё и совершенно надежного, и приказала мне переговорить с Окенкуром. «Окенкур, — присовокупила она, — объяснит вам, что есть способы более верные, нежели тот, который вы [356] предлагаете». Я свиделся с Окенкуром на другое утро в Отеле Шеврёз, где он рассказал мне подробности плана, предложенного им Королеве. План меня ужаснул, и, правду сказать, герцогиня де Шеврёз ужаснулась ему не менее, чем я. Примечательно, что Королева, накануне отославшая меня к Окенкуру, как к человеку, который сообщит мне дельную мысль, потом уверяла нас с герцогиней де Шеврёз, что вполне разделяет наше отвращение к подобного рода злодейству, и даже решительно отрицала, чтобы Окенкур изъяснил ей свои намерения в этом духе. Вот вам случай, о котором вы вольны строить догадки. Лионн говорил мне впоследствии, будто четверть часа спустя после того, как герцогиня де Шеврёз сообщила Королеве, что я с ужасом отверг план Окенкура, Королева ни с того ни с сего заявила вдруг Сеннетеру: «Коадъютор вовсе не так храбр, как я предполагала» 352.

На другой день, в четыре часа пополудни, мне вручили записку от Монтрезора, который просил меня не теряя ни минуты явиться к нему. У него я нашел Лионна, который сообщил мне, что Королева не может долее терпеть принца де Конде; ей доподлинно известно, будто он умышляет пленить Короля; Принц отправил гонца во Фландрию, чтобы заключить договор с испанцами; один из них двоих — он или она — должен погибнуть; она вовсе не стремится проливать кровь, но то, что предложил Окенкур, отнюдь не может быть названо кровопролитием, ибо он накануне уверил ее, что захватит Принца без единого выстрела, если только я обеспечу ему поддержку народа. Словом, из всего, что мне наговорил Лионн, я понял: Королеву недавно еще подстрекнули; через несколько мгновений предположения мои подтвердились, ибо Лионн сам сообщил мне о прибытии Ондедеи с грозным письмом против принца де Конде, — оно должно было убедить Королеву, что ей не следует опасаться излишней кротости г-на Кардинала. Мне показалось, что и Лионн со своей стороны сильно озлоблен против Принца, больше даже, нежели допускают приличия. Вы увидите из дальнейшего, что враждебность его к Принцу была столь же напускной, сколь непритворною была она у Королевы. В эти дни все содействовало тому, чтобы распалить ее злобу. Парламент рьяно продолжал уголовный процесс против Кардинала, который реестрами Кантарини уличен был в краже девяти миллионов, а принц де Конде, сломив упорное сопротивление Первого президента, добился, чтобы палаты, созванные на ассамблею, снова постановили запретить придворным поддерживать с ним связь. Немудрено, что в этих обстоятельствах приходившие из Брюля распоряжения воспламенили желчь Королевы, от природы склонной к вспыльчивости; Лионн, который, на мой взгляд, уверен был, что в конце концов принц де Конде ценой междоусобицы или переговоров все равно выйдет из борьбы победителем, и потому желал его щадить, вынуждал меня принять против него крайние меры для того только, чтобы я раскрыл свои планы, а он, сообщив о них Принцу, мог поставить это себе в заслугу. Лионн убеждал меня с горячностью, и по сей день вызывающей у меня удивление, поддержать затею Окенкура, [ 357] которая клонилась, хотя говорили об этом по-прежнему обиняками, к убийству принца де Конде. Двадцать раз требовал он именем Королевы, чтобы я исполнил данное мной обещание вынудить Принца склониться перед нею. Увещая меня, Лионн забывал всякую сдержанность, и я видел, что он отнюдь не удовлетворен плодами переговоров со мной, хотя я и предложил, что устрою так, чтобы Принца арестовали в Орлеанском дворце 353, а в случае, если Королева снова отвергнет такое решение, буду продолжать являться в Парламент с большой свитой, готовый дать отпор всем возможным попыткам принца де Конде действовать наперекор ее воле. Монтрезор, присутствовавший при этой встрече, остался в убеждении, что Лионн говорил со мной искренне, — он будто бы и в самом деле замышлял погубить принца де Конде и щадить его решил лишь тогда, когда, увидев, что я не хочу крови, заключил, что Принц в конце концов все равно одержит победу; Лионн и впрямь в разговоре со мной раза два или три поминал слова Макиавелли о том, что люди большей частью погибают от того, что не отваживаются быть дурными до конца 354. Однако я и поныне убежден — Монтрезор ошибался: у Лионна с той минуты, когда он заговорил со мной, не было иного намерения, как только выведать мои планы и полученные сведения использовать так, как он это сделал; в этой мысли с самого начала утвердило меня выражение его лица и голоса, определить которое невозможно, хотя оно иной раз служит доказательством более веским, нежели приметы, поддающиеся описанию. Наблюдение это мне привелось делать тысячи раз в моей жизни. Я заметил также, что в каждом деле есть стороны неизъяснимые, притом изъяснить их невозможно даже в самую минуту исполнения дела. Беседа, которую я имел с Лионном у Монтрезора, началась в пять часов пополуночи и закончилась в семь. В восемь часов утра Лионн уведомил о ней маршала де Грамона, а тот через Шавиньи в десять часов сообщил о ней Принцу. Судя по всему, Лионн желал Принцу добра. Он, однако, не открыл ему никаких подробностей, не упомянул об Окенкуре, хотя тут таилась для Принца главная опасность, и дал ему знать лишь о том, что Королева ведет переговоры с коадъютором с целью его арестовать. Я никогда не решался заговорить с Лионном об этом его поступке, ибо поступок этот, как вы понимаете, не принадлежит к числу тех, которыми он мог бы гордиться. Принц де Конде, с которым я об этом беседовал, как видно, неболее меня осведомлен о том, чему приписать столь противоречивое поведение Лионна 355. Королева, с которой два дня спустя я имел долгий разговор об этом же предмете, недоумевала не менее, нежели могли бы недоумевать вы сами. Как не удивиться после этого самонадеянности жалких историографов, почитающих для себя зазорным, если в их трудах остается хоть одно событие, которого они не разведали бы тайные пружины, отлаживая и сверяя их почти всегда по школярным часам.