Назавтра, с наступлением ночи, я отправился к Месьё 343, которого радость не берусь вам описать. Он, однако, долго журил меня, что я не согласился принять министерский пост и водвориться в Пале-Рояле, утверждая, что над Королевой большую власть имеет привычка, и, я мало-помалу мог бы приобрести на нее влияние. Я, однако, и поныне полагаю, что поступил в этом случае правильно. Монаршей милостью рисковать нельзя — ежели ее даруют искренне, ее должно принимать без оглядки, ежели она притворна, ее следует бежать без раздумий.

Выйдя от Месьё, я отправился к принцессе Пфальцской, от которой ушел только на рассвете. Я как мог напрягал нынче память, чтобы воскресить в ней все, что принцесса рассказала мне о причинах недовольства своего принцем де Конде. Знаю, что причин этих было три или четыре, но помню из них только две, притом на первую из них, я думаю, она сослалась более из-за меня, нежели из-за особы, чьим интересам нанесли урон; другая причина, и в самом деле, была во всех отношениях основательная и непритворная. Оскорблением, нанесенным мадемуазель де Шеврёз, принцесса считала себя задетой, потому что была первой вестницей предполагаемого брака. Но главное, принц де Конде не стал домогаться должности суперинтенданта финансов для старика Ла Вьёвиля, отца шевалье, носившего то же имя, а принцесса любила шевалье без памяти. Принцесса сказала мне, что Королева положительно обещала ей дать должность Ла Вьёвилю. Она взяла с меня слово оказать ей в этом поддержку. Я в свою очередь взял с нее обещание поддержать мое назначение кардиналом. [352]

Каждый из нас неуклонно исполнил данное слово, и, правду сказать, я думаю, что именно принцессе я обязан своей кардинальской шапкой, ибо она повела такую искусную игру с Мазарини, что ему, несмотря на все его злокозненные планы, пришлось под конец смириться с тем, что шапка эта увенчала мою голову. Этой ночью, а также в последующую, мы сговорились обо всем, что должно было решить к отъезду Барте. Принцесса Пфальцская послала с ним Кардиналу писанное шифром длинное послание, быть может, самое прекрасное из всех произведений в этом роде; между прочим, она так умно и искусно представила в нем Кардиналу мой отказ содействовать Королеве в его возвращении во Францию, что мне самому стало казаться, будто я оказал этим ему величайшую услугу. Надо ли вам говорить, что тем временем я не оставлял своих хлопот в Риме. А в Париже я приготавливал умы к началу нового представления, которое замыслил. Парижанам растолковали, сколь великую власть обретает тот, кто получит губернаторство в Гиени и Провансе; им напомнили, что провинции эти соседят с Испанией и Италией. Не забыли упомянуть и об испанцах, которые все еще оставались в Стене, хотя в крепости располагался гарнизон принца де Конде 344. Попотчевав сими сведениями общее мнение, я открыл свои намерения избранным. Я сказал им, что, к глубокому моему сожалению, положение дел вынуждает меня отказаться от затворничества, которому я желал себя посвятить; я понадеялся, что после стольких тревог и потрясений страна сможет наконец вкусить хоть сколько-нибудь покоя и благодетельной тишины, но теперь вижу, что грядет полоса куда более смутная, нежели та, которую мы только что миновали; с Мазарини непрестанно ведутся переговоры, причиняющие государству ущерб даже больший, нежели самое его правление; они поддерживают в Королеве надежду возвратить Кардинала, посему все творится его волею; а поскольку требования принца де Конде непомерны и двор не решается их удовлетворить, нам грозит гражданская война, предвестница возвращения Мазарини, ибо такова будет плата, назначенная за примирение. Месьё принесут в жертву, однако сан спасет его от гибели, зато бедных фрондеров отдадут на заклание. Канва эта, как видите, красивая и прочная, растянута была на пяльцах Комартеном, а я уже вышивал по ней узор 345, расцвечивая его теми красками, какие, по моему расчету, могли оказать особенное впечатление на тех, кому я его показывал. Затея моя удалась: три-четыре дня спустя я заметил, что добился желанной цели, и через принцессу Пфальцскую уведомил Королеву, что назавтра собираюсь во Дворец Правосудия. Судите, сколь велика была радость Королевы по тому порыву, который стоит упомянуть для того лишь, чтобы вы оценили ее меру. Мне помнится, я уже говорил вам, что герцогиня де Шеврёз никогда не порывала своей дружбы с Королевой и всячески внушала ей, будто участвует в происходящих событиях не столько по собственной воле, сколько по наущению дочери. Не знаю, верила ли ей в самом деле Королева, ибо поведение ее часто можно было истолковать и так и эдак. Несомненно одно: герцогиня де Шеврёз [353] продолжала бывать в Пале-Рояле даже тогда, когда принц де Конде мнил себя там властелином, а с тех пор как договор, заключенный Принцем с Сервьеном и Лионном, был расторгнут, она вела с Королевой задушевные беседы. В тот день, когда Королева получила от принцессы Пфальцской уведомление о том, что я намерен отправиться в Парламент, герцогиня с дочерью находилась в малом кабинете Королевы. Королева подозвала мадемуазель де Шеврёз и спросила ее, не переменил ли я своего намерения. Услышав в ответ, что я непременно буду во Дворце Правосудия, Королева два или три раза поцеловала мадемуазель де Шеврёз, приговаривая: «Плутовка, ты обрадовала меня сейчас так же, сильно, как прежде огорчала».

Я уже говорил вам о том, что принц де Конде время от времени подогревал страсти в Парламенте, чтобы приобрести более веса в глазах двора. Теперь же, узнав, что Кардинал расторгнул договор, подписанный Сервьеном и Лионном, он употребил все силы, чтобы воспламенить палаты и тем устрашить Королеву. В Парламенте каждый день разыгрывалась какая-нибудь новая сцена: то наряжали в провинции комиссаров для дознания о действиях Кардинала, то в Париже разыскивали его имущество, то в ассамблее палат требовали наказать всевозможных Барте, Браше и Фуке, которые непрестанно ездили в Брюль и обратно; а поскольку, удалившись от мира, я перестал ходить в Парламент, я заметил, что враги мои, воспользовавшись моим отсутствием, распространяют слухи, будто я смягчился в отношении Мазарини и страшусь бывать там, где могу оказаться вынужден высказать свое о нем суждение. Некий Монтандре, жалкий писака, которому Вард велел отрезать нос за какой-то пасквиль, выпущенный тем против его сестры 346, супруги маршала де Гебриана, ради куска хлеба сделался услужником презренного командора де Сен-Симона, главы горланов, поддерживавших партию принцев, и за двенадцать или пятнадцать дней сочинил против меня двенадцать или пятнадцать памфлетов, писанных в таком же крикливом духе и один бездарнее другого. Я приказал неизменно доставлять мне их к обеду, чтобы по окончании трапезы читать вслух моим гостям, а когда нашел, что люди мне знакомые уже поняли, с каким презрением я отношусь к подобного рода поношениям, я решил дать понять широкой публике, что умею их отразить. Усердно потрудившись ради этой цели, я сочинил краткий, но объемлющий все важные вопросы ответ, который озаглавил «Защита старой и законной Фронды» 347, — буква его обращена была против Мазарини, но истинный смысл — враждебен тем, кто использовал его имя, дабы ослабить королевскую власть. По моему распоряжению пять десятков разносчиков, громко выкликая мое сочинение, стали продавать его разом на многих улицах, где их поддерживали нанятые мной для этого люди 348. В то же утро я отправился в Парламент в сопровождении четырехсот моих сторонников. Увидев у камина Большой палаты принца де Конде, я низко поклонился ему и занял свое место. Принц весьма учтиво ответил на мое приветствие. В заседании он обрушил свой гнев на банкира Кардинала, [354] Кантарини, вывезшего деньги за границу. Надо ли вам говорить, что и я не дал спуска Кантарини, и все сторонники старой Фронды постарались перещеголять в этом новую. Новая заметно растерялась, и Круасси, бывший в ее рядах и успевший прочитать «Защиту старой», сказал Комартену: «Отменный выпад. Вы владеете этим оружием лучше нашего. Недаром я говорил Его Высочеству Принцу, что надобно заткнуть рот мошеннику Монтандре». Но поскольку Монтандре не унимался, я, со своей стороны, продолжал писать сам и побуждать к этому моих сторонников. Парламентский стряпчий Портай, человек отнюдь не глупый, сочинил весьма красноречивую «Защиту коадъютора» 349, секретарь принца де Конти Саразен выпустил против меня превосходное «Письмо пономаря священнику». Патрю, человек остроумный и учтивый, ответил на него на редкость находчивым «Письмом священника пономарю». Затем я сочинил одно за другим: «Правда и ложь о принце де Конде и кардинале де Реце», «Истина», «Отшельник», «О нуждах нынешнего времени», «Оплошности г-на де Шавиньи», «Манифест герцога де Бофора, писанный его слогом». Мой приверженец Жоли издал «Интриги мирного времени» 350. Бедняга Монтандре исходил злобной бранью, но на поприще словесности борьба, без сомнения, была слишком уж неравной. Круасси вызвался быть посредником, чтобы положить конец схватке. Принц де Конде запретил своим сторонникам в ней участвовать, причем в выражениях весьма для меня лестных. Я поступил так же, постаравшись изъявить при этом Его Высочеству всю возможную почтительность. Более ни с той, ни с другой стороны никаких сочинений не появлялось, и обе Фронды прохаживались теперь только на счет Мазарини. Перемирие на литературном ристалище наступило после трех или четырех месяцев жестоких сражений, но я почел за благо упомянуть здесь вкратце обо всех этих битвах и о наступившей передышке, чтобы не возвращаться более к предмету, который вовсе опустить нельзя, но который, однако, на мой взгляд, не достоин чрезмерного внимания. За время гражданской войны написано множество сочинений, составивших более шестидесяти томов. Но полагаю, я не погрешу против истины, если скажу, что в них едва ли наберется сотня страниц, заслуживающих, чтобы их прочитали.