В жизни моей не видывал я столь прекраснодушного послания. Но я сразу решил, что оно сочинено напоказ. И не потому, что оно не было писано шифром — его передали через руки столь надежные, что это меня не удивило, — но в конце его стояли такие слова: «Вы знаете, Государыня, что самый заклятый мой враг — коадъютор. Так вот, Государыня, лучше воспользуйтесь его услугами, нежели заключать договор с принцем де Конде на условиях, которых он требует; назначьте коадъютора кардиналом, посадите его на мое место, отдайте ему мои комнаты во дворце; может случиться, что он будет преданнее служить Месьё, нежели Вашему Величеству. Но Месьё не желает гибели монархии, в глубине души дурных намерений у него нет. Словом, Государыня, соглашайтесь на все, только не давайте принцу де Конде того, что он требует. Если он добьется своего, останется одно — короновать его в Реймсе». Таково было письмо Кардинала; быть может, я неточно запомнил слова, но за смысл я ручаюсь 340. Я полагаю, вы согласитесь с мнением, какое я составил про себя об этом письме. Маршалу я объявил, что не сомневаюсь в совершенном чистосердечии г-на Кардинала и, стало быть, не могу не чувствовать себя весьма благодарным; но на самом деле я лишь наполовину поверил в искренность двора и потому решил, не колеблясь, что и мне, с моей стороны, надлежит действовать сообразно и, стало быть, не принимать предложенного мне Королевой звания министра, но постараться вырвать у нее кардинальскую шапку.

Я ответил маршалу Дю Плесси, что нижайше благодарю Королеву и, чтобы выразить ей мою преданность, молю ее позволить мне служить ей [346] без всякой корысти; по многим причинам я совершенно не способен быть министром; к тому же достоинство Королевы не позволит ей возвысить до этого звания человека, еще, так сказать, дымящегося порохом мятежа; да и самый этот титул отнял бы у меня возможность быть ей полезным в отношении Месьё и тем более в отношении народа — а две эти стороны в нынешних обстоятельствах для нее всего важнее. «Но все же, — молвил тут маршал Дю Плесси, — нишу надобно заполнить: пока она пустует, принц де Конде всегда будет утверждать, что в нее хотят вновь водворить господина Кардинала, и это укрепит его силы». — «Но есть ведь и другие лица, — заметил я, — лица, более меня пригодные для этой роли». — «Первый президент, — возразил маршал, — придется не по вкусу фрондерам, а Королева и Месьё никогда не доверятся Шавиньи». После множества околичностей я наконец назвал ему г-на де Шатонёфа. Услышав это имя, он не удержался от восклицания. «Как, — изумился он, — да разве вы не знаете, что это ваш злейший враг? Разве вы не знаете, что это он помешал в Фонтенбло дать вам кардинальскую шапку? Что это он своей рукой составил ту великолепную бумагу, которая к вашей чести и хвале послана была в Парламент?» Вот когда мне и открылось это последнее обстоятельство, ибо комедия, разыгранная в Фонтенбло, была мне известна прежде. Я ответил маршалу, что неведение мое, быть может, не столь велико, как он воображает, но время примирило былых врагов, прошлое в общем мнении поросло быльем, а я как огня боюсь необходимости оправдываться. «А если мы вручим вам бумагу, посланную в Парламент?» — упорствовал маршал. «Если вы вручите ее мне, — ответил я, — я отрекусь от господина де Шатонёфа, ибо в этом случае оправданием мне послужит записка, сочиненная им после нашего примирения». Маршал все время возвращался к этому вопросу и, воспользовавшись удобным предлогом, заметил, и притом в выражениях более тонких, нежели было ему свойственно, что, мол, Месьё также от меня отрекся; он сказал это, чтобы выведать у меня, в каких мы отношениях с герцогом Орлеанским. Я удовлетворил любопытство маршала, подтвердив его слова, но прибавив, что не намерен обходиться с Месьё так же, как с г-ном де Шатонёфом. При этом ответе я словно бы ненароком улыбнулся, давая понять, что, быть может, Месьё относится ко мне не так плохо, как полагают. Увидя, что, обронив этот мимолетный намек, я снова сделался скрытен, маршал заметил: «Вам следовало бы самому свидеться с Королевой». Я прикинулся, будто не расслышал его слов, он повторил их снова, а потом вдруг бросил на стол листок бумаги. «Вот, прочтите, — сказал он. — Ну как, доверитесь вы этой записке?» Эта записка, подписанная Королевой, гарантировала мне полную безопасность, если я соглашусь явиться в Пале-Рояль. «Нет, — ответил я маршалу, — и вы сейчас в этом убедитесь». С глубоким почтением поцеловав записку, я бросил ее в огонь. «Когда вам будет угодно отвести меня к Королеве?» — спросил я. Никогда я не видел человека, пораженного так, как был поражен маршал. Мы уговорились встретиться в полночь в монастыре Сент-Оноре. Я [347] был на месте в условленный час. Он повел меня по потайной лестнице в маленькую молельню. Четверть часа спустя туда явилась Королева. Маршал вышел — я остался с ней наедине. Она стала убеждать меня принять звание первого министра и покои Кардинала в Пале-Рояле, однако убеждала лишь в той мере, в какой необходимо было, чтобы меня смягчить, ибо я видел ясно: в уме и в сердце ее, более чем когда-либо, царит Кардинал; сколько она ни твердила, что, хотя она глубоко уважает и горячо любит Мазарини, она не намерена губить ради него государство, я чувствовал, что она склонна к этому более, нежели когда-либо прежде. Мне пришлось увериться, что я не ошибся в своем суждении еще до того, как я покинул молельню, ибо, едва только она поняла, что я не соглашусь занять место министра, она посулила мне кардинальский сан, но лишь в качестве награды за усилия, какие я из любви к ней, как она выразилась, приложу для того, чтобы вернуть Мазарини. Я почувствовал, что должен открыть свои карты, хотя шаг этот был весьма опасен. Но я всегда полагал, что, ежели ты поставлен в необходимость сказать то, что не может быть по нраву твоему собеседнику, ты должен постараться придать своей речи по наружности как можно более искренности, ибо это единственный способ ее подсластить. Вот что, руководясь этим правилом, я сказал Королеве:

«Ваше Величество, я в отчаянии, что Богу угодно было допустить такой оборот событий, который не только дозволяет, но даже повелевает подданному говорить со своей Королевой так, как буду говорить я. Вашему Величеству лучше всех известно, что одно из преступлений, совершенных мной против господина Кардинала в том и состоит, что я эти события предсказывал, прослыв виновником того, чего был всего-навсего прорицателем. Пророчество сбылось, Государыня. Господь, читающий в моем сердце, знает, что нет во Франции человека, который был бы сокрушен этим более меня. Ваше Величество желает, и желает весьма мудро, изменить положение дел, но я почтительнейше прошу Королеву позволить мне сказать, что, по моему мнению, ей не удастся ничего изменить, покуда она будет желать возвращения господина Кардинала. Я говорю это Вашему Величеству не потому, что надеюсь Вас в этом убедить, а для того лишь, чтобы исполнить свой долг. Коснувшись лишь мимоходом вопроса, который, я знаю, неприятен Вашему Величеству, я перехожу к тому, что касается до меня самого. Я столь пламенно желаю, Государыня, искупить своей службой поступки, которые, в силу несчастных обстоятельств, вынужден был совершить в последнее время, что в своих действиях я намерен руководиться одним — по мере своих слабых сил принести Вам как можно более пользы. Произнеся эти слова, я молю Ваше Величество мне их простить. Во времена обыкновенные они были бы преступными, ибо в обыкновенные времена следует просто повиноваться воле монарха, но когда страна ввергнута в пучину бедствий, тому, кто занимает известное положение, можно и даже должно печься лишь о пользе своего Государя, и о ней человек благородный обязан помнить всегда. [348]

Я вышел бы из пределов почтения, какое должен оказывать своей Королеве, если бы решился противодействовать намерениям, лелеемым ею в отношении господина Кардинала, способом более решительным, нежели просто высказав свои смиренные и безыскусные возражения; но, принимая во внимание обстоятельства, я полагаю, что не нарушу этикета, если всепокорнейше изложу Вашему Величеству, каким образом при нынешнем положении дел могу оказаться полезным своей Королеве и что может этому воспрепятствовать. Вам приходится, Государыня, защищаться от принца де Конде, который согласен, чтобы господин Кардинал вернулся при условии, что Вы наперед обеспечите самого Принца средством свергнуть первого министра, когда это будет угодно Его Высочеству. Для того, чтобы противиться Принцу, Вы нуждаетесь в герцоге Орлеанском, который отнюдь не согласен, чтобы господин Кардинал вернулся, но при условии его отставки готов на все, что будет угодно Вам. Вы не хотите, Государыня, ни дать Принцу того, чего он требует, ни герцогу Орлеанскому того, чего он желает. Я со всем пылом жажду услужить Вам против одного и быть Вам полезным подле другого 341 — нет сомнения, что добиться успеха я могу, лишь прибегнув к мерам, потребным для обеих этих целей. В борьбе против Вашего Величества Принц черпает силу лишь в общей ненависти к господину Кардиналу. Уважением, которое снискал герцог Орлеанский и которое Ваше Величество может обратить против Принца, Месьё, помимо своего высокого рождения, обязан лишь тому, что он делает против того же господина Кардинала. Как видите, Государыня, надобно большое искусство, чтобы примирить эти противоречия, даже если бы удалось расположить Месьё в пользу господина Кардинала. Но он не расположен к нему, и я торжественно заверяю Вас: я не думаю, чтобы его можно было убедить переменить мнение; если он увидит, что я пытаюсь его к этому склонить, он даже не завтра, а сегодня поспешит предаться в руки принца де Конде».