На другое утро, когда я был у г-жи де Шеврёз, к ней с видом весьма смущенным явился президент Виоль. Поручение, на него возложенное, он исполнил как человек, который его стыдится. Он невнятно пробормотал половину своей речи, из другой половины мы поняли, что он пришел объявить о расторжении брачного договора. Герцогиня де Шеврёз отвечала ему самым учтивым тоном. Мадемуазель де Шеврёз, совершавшая у камина свой туалет, расхохоталась. Разумеется, само известие нас не удивило, но, признаюсь вам, я по сию пору дивлюсь тому, в какой форме оно было преподнесено — я никогда не мог этого понять, более того, никогда не мог добиться, чтобы мне это растолковали. Я сотни раз говорил об этом с принцем де Конде, с г-жой де Лонгвиль, с г-ном де Ларошфуко. Ни один из них не мог объяснить мне причины поведения, столь необычного в подобных обстоятельствах, когда для отказа стараются найти хоть сколько-нибудь благовидный предлог. Впоследствии говорили, будто Королева запретила этот союз, — вполне возможно, однако Виоль ни словом об этом не обмолвился. Еще более достойно удивления, что герцогиня де Лонгвиль после своего обращения раз двадцать уверяла меня, что не она была причиною разрыва; г-н де Ларошфуко подтвердил мне ее слова, а принц де Конде, один из самых прямодушных людей на свете, со своей стороны поклялся мне, что ни прямо, ни косвенно этому разрыву не содействовал. Как-то в разговоре с Гито я выказал недоумение такому разноречию, но он ответил мне, что его оно нимало не удивляет; он замечал не однажды: принц де Конде и его сестра забыли большую часть подробностей тогдашних событий. Судите же, прошу вас, сколь бесплодны разыскания ученых, вседневно усиливающихся проникнуть в эпохи более отдаленные 338. Не успел Виоль покинуть Отель Шеврёз, как мне вручили записку от Жуи, служившего у Месьё, в которой он писал, что Его Королевское Высочество поднялся ни свет ни заря, вид у него подавленный, маршал де Грамон долго с ним беседовал, Гула имел с ним разговор с глазу на глаз, а маршал де Ла Ферте-Эмбо, бывший истинным флюгером, уже начал избегать тех, кого в свите Месьё причисляли к моим друзьям. Недолго спустя маркиз де Саблоньер, командовавший полком Валуа и также бывший моим другом, явился известить меня, что Гула после беседы с Месьё направился к Шавиньи с самым довольным видом. В ту же минуту г-же де Шеврёз вручили записку от герцогини Орлеанской, которая просила ее передать мне, чтобы я держался начеку — она смертельно боится, что Месьё, запуганный угрозами, меня предаст. Сообщения эти побудили меня совершить шаг, который был необходим для моей безопасности, ибо я не без оснований опасался слабодушия Месьё, но который я решил поставить себе в заслугу. Я изложил свой план в Отеле Шеврёз самым преданным участникам нашей партии. Они одобрили меня, и я его исполнил. Вот в чем состоял этот план: я отправился к Месьё и [ 343] объявил ему, что, имев честь и счастье послужить ему в исполнении двух самых заветных его стремлений — удалении Мазарини и освобождении его кузенов, я почитал бы своим долгом возвратиться в лоно одних лишь духовных своих обязанностей, даже если бы у меня не было на то иных причин, кроме желания воспользоваться столь благоприятной минутой; но я был бы самым неосторожным из смертных, если бы не воспользовался этой минутой в обстоятельствах, когда не только служба моя отныне ему уже бесполезна, но и самое присутствие мое, без сомнения, станет для него тяжелой обузой — мне известно, сколь много остережений и докучливых разговоров приходится ему сносить из-за меня; я умоляю его положить им конец, позволив мне удалиться в мой монастырь 339. Мне нет надобности излагать вам свою речь до конца, вы сами угадываете ее ход. Не могу описать вам, какая неудержимая радость вспыхнула в глазах и в лице Месьё, хотя он и был величайшим в мире притворщиком и на словах не пожалел усилий, чтобы меня удержать. Он пообещал мне, что никогда от меня не отступится, признался, что Королева требовала этого от него, заверил меня, что хотя союз Королевы с принцами вынуждает его держаться как ни в чем не бывало, он никогда не забудет, какое страшное оскорбление ему нанесли; он, мол, своротил бы горы, если бы герцог де Бофор ему не изменил; предательство де Бофора причиной тому, что он и сам дрогнул, опасаясь, как бы тот не разрознил народ; я, мол, должен набраться терпения, дайте срок, он сумеет всех поставить на место. Я не сдавался на его уговоры — сдался он, но прежде осыпал меня клятвами неизменно хранить меня в своем сердце и через Жуи поддерживать со мной тайную связь. Он хотел, чтобы я дал ему совет, как ему теперь следует действовать; он повел меня к Мадам, которая еще не вставала, чтобы я высказал свое мнение в ее присутствии. Я посоветовал ему примириться с двором, поставив единственное условие — отобрать печать у Первого президента; я говорил это отнюдь не из вражды к г-ну Моле — хотя мы всегда оказывались в противных партиях, я питал к нему сердечную склонность, но я полагал, что нарушу свой долг перед Месьё, если не представлю ему, сколь унизительно для него снести, чтобы печать осталась у человека, которому она была вручена без согласия на то правителя королевства. «А Шавиньи? — спросила вдруг Мадам. — О нем вы не сказали ни слова». — «Нет, Мадам, — ответил я, — ибо если он останется в кабинете, лучшего и желать нельзя. Королева смертельно его ненавидит, он смертельно ненавидит Мазарини. Его ввели в Совет для того лишь, чтобы угодить принцу де Конде. Две-три крупицы подобного яда способны разложить самую устойчивую в мире смесь. Не трогайте его, Мадам, присутствие его в Совете весьма желательно для Месьё, ибо Его Королевскому Высочеству невыгодно, чтобы содружество, в котором он участвует лишь вынужденно, оказалось прочным». Позволю себе напомнить вам, что Шавиньи, о котором идет речь, был любимцем и даже, как полагали, сыном кардинала де Ришельё; де Ришельё назначил его канцлером Месьё, и этот канцлер столь бесцеремонно обходился со своим господином, что [344] однажды оторвал пуговицу от его камзола, сказав при этом: «Имейте в виду, что г-н Кардинал в любую минуту может расправиться с вами, как я расправился с этой пуговицей». Я слышал эту историю из уст самого Месьё. Так что, как видите, Мадам недаром вспомнила о Шавиньи. Месьё трудно было сносить его присутствие в Совете, он внял, однако, моим доводам и потребовал только сменить хранителя печати. У Первого президента отняли печать; при дворе сочли, что дешево отделались, — и были правы.

Выйдя от Месьё, я отправился объявить о своем решении принцам. Я нашел их в Отеле Конде в обществе герцогини де Лонгвиль и принцессы Пфальцской. В ответ на мою учтивую речь принц де Конти рассмеялся, назвав меня любезным отшельником. Г-жа де Лонгвиль, как мне показалось, оставила мои слова без внимания. Принц де Конде сразу понял их возможные следствия, — я увидел явственно, что мой пируэт вызвал его недоумение. Принцесса Пфальцская скорее всех оценила эту танцевальную фигуру. Итак, я удалился в монастырь Богоматери, и, вручив судьбу свою Провидению, не преминул, однако, воспользоваться средствами, доступными смертному, чтобы защититься от происков моих врагов. Ко мне явился Аннери, приведший с собой дворян из Вексена; в монастыре поселились Шатобриан, Шаторено, виконт де Ламе, Аржантёй и шевалье д'Юмьер. Балан и граф де Крафор с пятьюдесятью офицерами шотландцами, прежде служившими в отрядах Монтроза, были расквартированы на улице Нев-Нотр-Дам в домах самых рьяных моих приверженцев. Преданные мне полковники и капитаны городской милиции получили каждый свой пароль и сигнал сбора. Я приготовился ждать, положившись на волю случая, а тем временем неуклонно отправлять духовные свои обязанности, не подавая по наружности повода хоть сколько-нибудь подозревать меня в интригах. С Жуи мы виделись лишь тайком; в Отель Шеврёз я наведывался только ночью с единственным провожатым — Мальклером; посещали меня одни только каноники и кюре. В Пале-Рояле и в Отеле Конде немало надо мной потешались. В эту пору я велел оборудовать в нише окна вольер, чем дал повод Ножану съязвить: «Теперь коадъютор обучает петь со своего голоса одних только пташек». Однако настроение умов в Париже примиряло меня с насмешками Пале-Рояля. Я пользовался благосклонностью народа, тем большей, что ко всем остальным он приметно охладел. Кюре, прихожане, нищие были своевременно уведомлены о переговорах, которые ведет с двором принц де Конде. Герцогу де Бофору я наносил удары, которые он не умел отразить с необходимой ловкостью. Г-н де Шатонёф, после того как у него отобрали печати, удалился в Монруж и оттуда передавал мне известия, большей частью совершенно надежные, которые получал сам от маршала де Вильруа и командора Жара. Месьё, в глубине души пылавший гневом против двора, усердно поддерживал со мной связь. Но вот что помогло разрозненным наброскам обрести стройные очертания плана. Однажды между полуночью и часом в монастырь явился виконт д'Отель, объявивший мне, что в его карете у моих дверей ожидает брат его, маршал Дю Плесси. Тот вошел следом и [345] обнял меня со словами: «Я приветствую в вашем лице нашего первого министра». Увидев, что я в ответ улыбнулся, он добавил: «Я отнюдь не шучу, от вас одного зависит им стать. Королева только что приказала мне уведомить вас, что готова вверить вам себя самое, своего сына, Короля, и судьбу своей короны. Выслушайте меня». И тут он рассказал мне о так называемом договоре принца де Конде с Сервьеном и Лионном, о каком я вам уже рассказывал. По словам маршала, Кардинал написал Королеве, что, если в добавление к губернаторству в Гиени, которое она уже уступила Принцу, она одарит его еще губернаторством в Провансе, она покроет себя вечным позором и Король, сын ее, достигнув совершеннолетия, будет видеть в ней виновницу гибели монархии; в этом мнении Кардинала, столь противном его собственной выгоде, Королева усматривала доказательство его преданности; поскольку одной из статей договора с Принцем было возвращение Кардинала, Мазарини мог бы за него ухватиться, ибо министр короля слабого иной раз находит для себя более корысти в расшатывании власти, нежели в ее укреплении (маршалу было бы мудрено доказать мне справедливость сего утверждения); но он, Кардинал, предпочтет, мол, всю жизнь с протянутой рукой обивать пороги чужих домов, нежели согласится, чтобы Королева сама содействовала расшатыванию трона и тем более ради него, Мазарини. При этих последних словах маршал Дю Плесси извлек из кармана письмо, писанное рукою Кардинала, которую я хорошо знал.