«Если бы уважение к почтенным ораторам, державшим здесь речи прежде меня, не смыкало мне уста, я не мог бы не посетовать на то, что они не выказали негодования в отношении грязной бумажонки, которая против всех законных форм оглашена была в этом высоком собрании и в которой узнается та же рука, что посягнула осквернить священное имя Монарха подкупом лжесвидетелей. Но я полагаю, мои сочлены посчитали, что пасквиль этот, изрыгнутый яростью кардинала Мазарини, просто ниже их и моего достоинства. Сообразуясь с их чувствами, я отвечу на него лишь пришедшим мне на память кратким изречением одного из древних: “В годину бедствий я не покинул отечества, во времена благоденствия не искал выгоды, в годину отчаяния ничего не убоялся". Я прошу высокое собрание простить меня, что в этих кратких словах я позволил себе отклониться от предмета обсуждения. Я полагаю, господа, что нам следует сделать почтительные представления Королю, прося его незамедлительно подписать именное повеление, дарующее свободу Их Высочествам, и декларацию, подтверждающую их невиновность, а также отлучить от своей особы и изгнать из своего Совета кардинала Мазарини. Я нахожу также, господа, что верховной палате должно нынче же принять решение сойтись в понедельник на ассамблею, дабы выслушать ответ, который Ее Величеству угодно будет дать депутатам» 321.

Фрондеры встретили мое предложение рукоплесканиями. Партия принцев увидела в нем единственный способ к спасению Их Высочеств, и после жарких прений оно принято было, сколько мне помнится, единогласно. По крайней мере, я поручусь, что не набралось и троих, кто высказался против него. Долго еще потом искали приведенную мной цитату, которая по-латыни звучит несравненно изящнее и даже выразительнее, нежели по-французски. Первый президент, которого ничем нельзя было устрашить, объявил о необходимости изгнать Кардинала, дабы исполнить [324] постановление во всей его силе; он говорил с такой горячностью, как если бы мысль эта пришла в голову ему первому, однако, со всем тем, так ловко и искусно, что даже использовал этот предлог, чтобы уговорить Месьё согласиться на свидание, о котором Королева просила его через Бриенна. Месьё отказался от встречи, ссылаясь на то, что она может грозить ему опасностью, но Первый президент упорствовал и даже прослезился, а увидев, что Месьё уже колеблется, послал за магистратами от короны. Генеральный адвокат Талон произнес речь, какую должно причислить к прекраснейшим в этом роде. Я никогда не читывал и не слыхивал ничего более красноречивого: он сопроводил свои слова всем, что могло придать им силу. Он взывал к тени Генриха IV; преклонив колено, вверял Францию покровительству Людовика Святого. Вы полагаете, быть может, что посмеялись бы при этом зрелище, — нет, вы были бы тронуты им, как тронуты были все собравшиеся, и я заметил даже, что шум на скамьях Апелляционных палат стихает. Первый президент, заметивший это одновременно со мной, решил воспользоваться благоприятной минутой и предложил Месьё спросить по сему вопросу мнения членов корпорации. Мне помнится, Барийон описывал вам однажды эту сцену. Видя, что Месьё колеблется и уже заговорил о том, что поступит так, как ему посоветует высокое собрание, я попросил слова и сказал, что Месьё спрашивает совета не о том, должно ли ему отправиться в Пале-Рояль, ибо он уже более двадцати раз изъяснил свое на сей счет решение; он хочет услышать мнение высокого собрания лишь о том, в какой форме ему подобает отказать Королеве. Месьё понял меня с полуслова; он увидел, что зашел слишком далеко, он одобрил мое объяснение, и де Бриенн отослан был к Королеве с таким ответом: Месьё, мол, готов явиться к Королеве засвидетельствовать ей почтительную свою преданность, как только принцам будет дарована свобода, а кардинал Мазарини удален от особы Короля и изгнан из его Совета. Мы и в самом деле опасались, что, если Месьё отправится в Пале-Рояль, Королева и Кардинал могут решиться на какой-либо отчаянный шаг; впрочем, если бы нас удерживало одно лишь это соображение, мы могли бы взять меры к безопасности герцога Орлеанского. Гораздо более опасались мы его слабодушия и тем скорее имели к тому причины, что заметили: Кардинал откладывает освобождение принцев и старается протянуть время единственно потому, что не теряет надежды: а вдруг Королеве вновь удастся склонить Месьё на свою сторону. С этой целью Мазарини и отправил в Гавр-де-Грас маршала де Грамона и де Лионна, якобы для того, чтобы получить от принцев гарантии — непременное условие их освобождения. Узнав об этом, Месьё поверил, что дело и впрямь зашло уже далеко, и согласился послать с ними своего секретаря Гула. Он уговорился об этом 1 февраля с маршалом де Грамоном; 2 числа утром, когда я растолковал ему, что вследствие его действий Парламент поверит, будто Кардинал искренне намерен освободить принцев, он уже в этом раскаялся. Дальнейшие события показали, что я был прав, ибо маршалу де Грамону, который во всеуслышание объявил во [325] дворе Люксембургского дворца, что принцы получат свободу и без фрондеров, и в тот же день отправился в Гавр, пришлось удовольствоваться единственно посещением принцев. При отъезде ему не дали никаких инструкций 322, но обещали выслать их вслед. Однако, видя, что Месьё ускользнул из ловушки, решение переменили, и бедному маршалу, у которого были намерения наилучшие, пришлось сыграть самую жалкую роль, когда-либо выпадавшую человеку его звания. Вы вскоре убедитесь, что все, что Кардинал с некоторых пор делал или, лучше сказать, прикидывался, будто делает для освобождения принцев, имело целью лишить их поддержки Месьё, убедив Месьё, что он должен действовать заодно с Королевой. Я уже говорил вам, что замечательная эта сцена, когда решено было сделать представления об отставке Кардинала, а де Бриенн был отправлен ни с чем, разыгралась 4 февраля. Она была не единственной. Старик Ла Вьёвиль, маркиз де Сурди, граф де Фиеск, Бетюн и Монтрезор забрали себе в голову созвать ассамблею дворянства 323 для восстановления его привилегий. В разговоре с Месьё я объявил себя решительным противником этой затеи, ибо, по моему мнению, для заговора нет большей опасности, нежели примешивать к нему без надобности то, что на него смахивает. Я испытал это не однажды, а в нынешних обстоятельствах тем более все должно было удержать зачинщиков от этого шага. На нашей стороне был Месьё, Парламент, муниципальный совет. Соединение это составляло как бы основу государства; всякое незаконное собрание могло только испортить дело. Пришлось, однако, уступить их настояниям, — впрочем, я покорился не столько им, сколько прихоти д'Аннери, перед которым, как вы знаете, я был в долгу. Он был секретарем этой ассамблеи и, главное, рьяным ее приверженцем. Ассамблея, собравшаяся в тот же день в Отеле Ла Вьёвиль, нагнала такого страха на Пале-Рояль, что в карауле у дворца выставлены были для охраны шесть гвардейских рот. Задетый этим Месьё, как правитель королевства, послал объявить командующему французской пехотой д'Эпернону и командующему швейцарской гвардией Шомберу, что они обязаны повиноваться только его приказаниям. Оба отвечали ему почтительно, но как люди, преданные Королеве.

Пятого февраля ассамблея дворянства собралась у герцога Немурского.

Шестого числа, по открытии ассамблеи палат, на которой присутствовал Месьё, магистраты от короны объявили, что в ответ на их просьбу дать аудиенцию депутатам, которым поручено сделать представления, Королева ответила, что сама более всех прочих желает освобождения принцев, но, чтобы освободить их, надлежит заручиться гарантиями, ограждающими безопасность государства; г-на же Кардинала она сохранит в своем Совете до тех пор, пока будет полагать это согласным с пользою Короля, и Парламенту неприлично спрашивать у нее отчета о том, каких министров она выбирает. Первого президента осыпали упреками за то, что он не выказал более настойчивости; его хотели принудить снова послать магистратов от короны просить об аудиенции во второй половине того же дня — ему с трудом удалось отсрочить дело до утра. Едва Месьё [326] сказал, что маршалы Франции покорствуют Кардиналу, Парламент постановил приказать им повиноваться одному лишь Месьё. Вечером я находился у себя дома, когда ко мне явились принц де Гемене и Бетюн с сообщением, что Кардинал бежал в сопровождении двух своих приближенных; переодетый, он скрылся из Парижа, и Пале-Рояль повержен в смятение ужасное. Услышав эту новость, я собрался уже сесть в карету, чтобы ехать к Месьё, но они попросили меня уединиться с ними в дальней комнате, чтобы поговорить без свидетелей. Тайна, которую они желали мне сообщить, состояла в том, что в карете принца де Гемене ждет дежурный капитан королевской гвардии Шанденье, который хочет сказать мне несколько слов, но не хочет, чтобы его увидел кто-нибудь из моих слуг. Я знал обоих моих собеседников за людей, не отличающихся благоразумием, но когда они назвали имя Шанденье, я решил, что их надобно связать и отправить в дом умалишенных. Я не встречал Шанденье со времени учения в коллеже, и притом с первых лет учения, когда каждому из нас было не более восьми или девяти лет. Мы не поддерживали друг с другом никаких сношений; он был ярым приверженцем кардинала де Ришельё, в доме которого я отнюдь не был завсегдатаем. Теперь он нес дежурную службу в королевской гвардии, я нес свою службу во Фронде, и вот он появляется у моих дверей в тот самый день, когда Фронда силой отнимает у Короля его первого министра; Шанденье входит в мою комнату и с первых же слов спрашивает, верный ли я слуга Королю. Признаюсь вам, я сильно испугался бы, не будь я совершенно уверен, что во дворе у меня надежная охрана, а в передней множество храбрых и безусловно преданных мне людей. Я отвечал Шанденье, что служу Королю так же верно, как и он сам; он кинулся мне на шею со словами: «И я, как вы, слуга Королю и, как вы, враг Мазарини, разумеется, враг тайный, ибо служба моя мешает мне вредить ему другим способом». Он просил моей дружбы, объявил, что слухи о его опале у Королевы вздор, и он еще найдет способ, пользуясь своей службою, надавать пинков сицилийцу 324. Он снова явился ко мне в сопровождении тех же лиц между полуночью и часом ночи. В третий раз его сопровождал главный прево королевского дома, который, по моему суждению, действовал в этом случае в сговоре с двором, хотя уже довольно давно называл себя моим другом. Так или иначе, Королева дозналась об этих посещениях, да и как ей было не узнать о них, когда принц де Гемене и Бетюн принадлежали к числу первых болтунов в королевстве, — и я предупредил об этом Шанденье в их присутствии еще во время первого их ко мне визита. Ему приказано было удалиться к себе в Пуату. Вот и вся интрига, в какой я участвовал вместе с ним, — продолжение ее вы узнаете в свое время. Едва Шанденье ушел от меня, я отправился к Месьё, которого застал в окружении толпы придворных, рукоплескавших его торжеству. Видя, что я отнюдь не выражаю такой радости, как ему хотелось бы, Месьё объявил, что готов держать пари: я опасаюсь отъезда Короля. Я подтвердил ему это — он поднял меня на смех, стал уверять, что будь у Кардинала такое намерение, он уже [327] исполнил бы его, взяв Короля с собой. Я отвечал ему, что Кардинал, по моему мнению, с некоторых пор потерял голову, и на всякий случай надобно взять меры предосторожности, ибо от таких людей всегда можно ждать какой-нибудь опасной выходки. Но мне удалось добиться от Месьё единственно разрешения посоветовать, как бы от моего собственного имени, моему другу Шамбуа, командовавшему конной ротой герцога де Лонгвиля, время от времени, не привлекая ничьего внимания, объезжать дозором вокруг Пале-Рояля. После того, как я вошел в переговоры с принцами, Шамбуа, в согласии со мной, сумел ввести в город пять или шесть десятков своих конников. Но не успел я послать за Шамбуа, как Месьё, воротив меня, безусловно запретил наряжать этот дозор. Он проявил в этом деле упрямство непостижимое. Это не единственный случай, когда мне пришлось наблюдать, что большое зло чаще всего творят из страха причинить меньшее. Месьё более всего на свете боялся гражданской войны, которую ему пришлось бы начать, если бы Король покинул Париж. Но он полагал преступным даже помыслить о том, чтобы помешать Королю в его намерении уехать. О бегстве Кардинала было много толков; каждый на свой лад пытался объяснить, что побудило его к этому. Я убежден, что единственной тому причиной был отчаянный страх; он даже не дал себе отсрочки, необходимой для того, чтобы увезти с собой Короля и Королеву. Вы увидите вскоре, что немного спустя он уже весьма желал бы вывезти их из Парижа, и умысел этот родился у него, без сомнения, еще до бегства: я так и не понял, почему Кардинал не исполнил своего плана, когда приходилось опасаться, что с часу на час ему могут воспрепятствовать.