Последующая разыгралась 3 февраля, уже в Парламенте. Месьё, который более не церемонился с Кардиналом и решил лично вступить с ним в борьбу и даже его убрать, приказал мне от своего имени сообщить [320] магистратам, что Мазарини уподобил Парламент нижней палате, а известных особ — Ферфаксу и Кромвелю. Я расписал происшедшее, не пожалев красок, и сослался на эти слова, как на причину, вызвавшую накануне гнев Месьё, всячески приукрасив свое сообщение. Скажу без преувеличения: никогда еще мир не видывал такой ярости, какая охватила в это мгновение всех присутствующих. Одни требовали вызвать Кардинала к суду для допроса. Другие — немедля послать за ним, чтобы он дал отчет в своем управлении. Самые умеренные предлагали в почтительных представлениях Королеве добиваться отставки первого министра. Вы не можете вообразить, какую растерянность вызвала эта гроза в Пале-Рояле. Королева послала к Месьё просить, чтобы он позволил ей привезти к нему Кардинала. В ответ Месьё выразил опасение, что тому небезопасно появляться на улицах. Королева предложила явиться одной в Орлеанский дворец; Месьё отклонил предложение — почтительно, но отклонил. Час спустя он послал объявить маршалам Франции, что им должно повиноваться одним лишь его приказаниям, как правителя королевства, а купеческому старшине — что он вправе призывать народ к оружию только лишь по его, Месьё, повелению. Вас, без сомнения, удивит, что после всех этих действий не было совершено еще одно — не взяты под охрану ворота Парижа, чтобы помешать отъезду Короля. Мадам, которая трепетала от страха при мысли об отъезде Государя, с каждым днем все более настаивала на этой мере, но бесплодность ее усилий только доказывала, что человек слабодушный от природы никогда не способен проявить силу во всем.
Четвертого февраля Месьё явился в Парламент и заверил верховную палату в совершенной своей готовности об руку с ней радеть о благе государства, об освобождении Их Высочеств и отставке Кардинала. Едва Месьё окончил свою речь, магистраты от короны явились объявить, что главный церемониймейстер двора г-н де Род просит аудиенции, дабы вручить Парламенту именное повеление Короля. Собрание колебалось, следует ли принять де Рода, ибо Месьё высказал мнение, что Король до достижения им совершеннолетия не может писать Парламенту без его, правителя королевства, ведома. Но поскольку Месьё полагал, однако, должным принять королевское письмо, де Рода пригласили войти. Письмо было оглашено: в нем содержался приказ распустить ассамблею и послать в Пале-Рояль депутатов, как можно более многочисленных, дабы выслушать волю Короля. Решено было повиноваться и даже послать депутатов немедля, однако не расходиться и в полном составе ожидать в Большой палате возвращения депутатов. Когда все поднялись со своих мест, направляясь к камину, мне подали записку: г-жа де Ледигьер сообщала мне, что накануне Сервьен вместе с хранителем печати и Первым президентом замыслили от начала до конца пьесу, которая должна нынче разыграться — подробности ей узнать не удалось, но направлена пьеса против меня. Я рассказал Месьё о полученном известии. Он ответил мне, что его ничуть не удивляет поведение Первого президента, который желает, чтобы принцы получили свободу только из рук двора, но, мол, если [ 321] старый Панталоне 318 (так он прозвал хранителя печати де Шатонёфа, ибо тот всегда носил слишком короткий камзол и слишком маленькую шляпу) способен на подобную глупость и на подобное вероломство, он заслуживает быть вздернутым рядом с Мазарини. Г-н де Шатонёф заслужил это безусловно, ибо он и оказался автором комедии, которую я вам сейчас представлю. Тотчас по прибытии депутатов в Пале-Рояль, Первый президент сказал Королеве, что Парламент глубоко опечален, ибо, хотя Ее Величеству угодно было дать слово освободить принцев, до сих пор не получена еще декларация, которой подданные ждут, уповая на доброту Королевы и на ее обещание. Королева ответила, что маршал де Грамон уже выехал в Гавр, чтобы выпустить принцев из тюрьмы, получив от них необходимые для спокойствия государства гарантии (далее я расскажу вам об этой поездке); но она послала за депутатами не для того, чтобы обсуждать это дело, уже улаженное, а ради другого дела, которое им изъяснит хранитель печати. Тот сделал вид, будто и в самом деле его изъясняет, но под предлогом простуды говорил так тихо, что никто ничего не услышал, — думается мне, он желал иметь повод представить в письменном виде манифест, содержащий беспощадные против меня обвинения, который г-н Дю Плесси огласил с великой неохотой; Королева помогала ему, подсказывая от времени до времени выражения, стоявшие в бумаге. Вот что содержала эта бумага: «Все сообщения, какие коадъютор сделал Парламенту, насквозь лживы и сочинены им самим; все его утверждения — вранье (вот единственное слово, добавленное к бумаге самой Королевой); это человек ума злого и опасного, дающий Месьё пагубные советы; он желает гибели государства, потому что ему отказано в кардинальской шапке; он открыто похвалялся, что подпалит-де королевство с четырех сторон, а сам с сотнею тысяч своих приспешников будет держаться на страже, дабы размозжить голову тем, кто вздумает тушить пламя» 319. Если бы я и впрямь прибег к подобным выражениям, я заслужил бы упрек, что хватил через край, но, поверьте, я не говорил ничего подобного; однако выражения эти как раз подходили для того, чтобы над моей головой собралась гроза, какую желали обрушить на меня, отведя ее от Мазарини. Придворная партия видела, что ассамблея Парламента готова издать постановление в защиту принцев, видела, что Месьё в Большой палате лично выступил против Кардинала, и решила, что должно отвлечь умы, а сделать это можно, если поразить их внезапностью, усадив в некотором роде на скамью подсудимых коадъютора и предоставив ему стать мишенью для любых насмешек, какими его вздумает порочить самый ничтожный член Парламента при том, что у верховной палаты не будет причин жаловаться на несоблюдение формальностей. Были приняты все меры, чтобы возвысить в общем мнении нападающую сторону и ослабить защиту. Под бумагой стояли подписи четырех государственных секретарей, а для того, чтобы заглушить все то, что я мог бы сказать в свое оправдание, следом за депутатами, возвратившимися во Дворец Правосудия, послан был граф де Бриенн, которому приказано было просить [322] Месьё явиться на совещание к Королеве, где будет решено то немногое, что еще осталось нерешенным, дабы покончить с делом Их Высочеств. Вы увидите из дальнейшего, что ход этот придумал хранитель печати де Шатонёф, который преследовал две цели: во-первых, под предлогом новых обстоятельств отложить прения, могущие привести к освобождению принцев; во-вторых, заставить двор гласно объявить себя противником моего назначения кардиналом, так, чтобы от этих слов нельзя было отречься, не уронив королевского достоинства. Таков был расчет хранителя печати. Сервьен, передавший это предложение Первому президенту, встречен был с распростертыми объятиями, ибо Первый президент, не желавший, чтобы принц де Конде, выйдя из тюрьмы, оказался в союзе с Месьё и фрондерами, только искал повода отдалить его освобождение, которое все равно полагал неизбежным; он, повторяю, искал повода отдалить освобождение Принца, дабы оно произошло в обстоятельствах, когда Принц не был бы, как нынче, полностью и безраздельно обязан своей свободой Месьё и фрондерам. Менардо, которого посвятили в этот умысел, еще подкрепил надежды Первого президента и надежды двора; Лионн рассказывал мне впоследствии, как Менардо просил его в этот день заверить Королеву, что на основании столь весомой жалобы он предложит поручить генеральному прокурору начать против меня дознание. «Это будет весьма полезно, — присовокупил Менардо, — ибо судебный процесс опорочит коадъютора, поставив его в положение in reatu (обвиняемого (лат.)), и отвратит недоброжелательство от господина Кардинала».
Между одиннадцатью часами и полуднем депутаты возвратились во Дворец Правосудия, где Месьё перекусил на скорую руку в буфете, чтобы в тот же день окончить прения. Первый президент умышленно начал отчет свой с чтения врученной ему бумаги, которая направлена была против меня, рассчитывая таким образом поразить слушателей. Этого он и в самом деле достигнул; на всех лицах выразилась растерянность, а я, хотя и был предупрежден, не знал дела в подробностях и, признаюсь, не мог предугадать, какой вид придан будет интриге. Едва я услышал слова Первого президента, я все понял и понял также, какие они могут иметь следствия; я еще живее почувствовал это, когда Первый президент, поворотившись налево, сказал: «Ваше мнение, господин старейшина» 320. Я не сомневался, что роли распределены заранее, и не ошибся: они и в самом деле были распределены. Однако Менардо, который должен был открыть боевые действия, испугался ответного огня со стороны зала. Проходя по нему, он увидел там толпу, столь многочисленную, столь восторженно приветствовавшую Фронду и яростно поносившую Мазарини, что не осмелился изъясниться напрямик и только стал напыщенно сокрушаться о том, что в государстве, мол, нет согласия и в особенности нет его среди членов королевской фамилии. Не могу вам сказать, какого мнения держались советники Большой палаты; полагаю, они и сами не могли бы [323] этого сказать, если бы от каждого потребовали в конце речи сие мнение определить. Один предлагал назначить чрезвычайное молебствие, другой — просить герцога Орлеанского взять на себя попечение о народе. Старик Бруссель, позабыв даже о том, что ассамблея созвана для того, чтобы обсудить дело принцев, стал рассуждать вообще о беспорядках в стране. Это не входило в мои расчеты, ибо я понимал, что до той поры, пока ораторы не сосредоточатся на одном предмете, обсуждение всегда может отклониться в сторону, для меня невыгодную. Мне надлежало говорить тотчас вслед за членами Большой палаты прежде Апелляционных палат, и, пока настала моя очередь, я как раз успел все обдумать и решил объявить оглашенное против меня обвинение бумажкой, состряпанной Кардиналом, заклеймить ее названием сатиры и пасквиля, возбудить воображение слушателей каким-нибудь кратким и занимательным изречением и тогда наконец вернуть обсуждение к его истинному предмету. И так как память моя не подсказала мне подходящей к случаю цитаты из древних, я сам сочинил отрывок на латыни, сколь возможно чистой и сходной с классической, и произнес следующую речь:
