По возвращении Короля из Гиени кардинал Мазарини во второй раз отведал сладость приветственных криков толпы, но вскоре ему во второй раз пришлось убедиться, что кушанье это, хотя и усердно приправленное придворной лестью, не довольно сытно: через несколько дней оно ему приелось. Фрондерам оно не мешало по-прежнему чувствовать свою силу, мне — по-прежнему навещать Отель Шеврёз, который ныне стал Отелем Лонгвиль и находится, как вам известно, всего шагах в ста от Пале-Рояля, резиденции Короля. Я отправлялся туда всякий вечер, расставив своих часовых ровно в двадцати шагах от постов дворцовой стражи. Я и по сей день стыжусь этого воспоминания, но то, чего в глубине души я стыдился и в ту пору, черни казалось величественным, ибо было дерзким, а остальным — простительным, ибо вызвано было необходимостью. Конечно, мне могли возразить, что коадъютору нет никакой необходимости посещать Отель Шеврёз, но об этом почти никто не заикался, такую силу во времена междоусобицы имеет привычка, всегда благоприятствующая тем, кто сумел привлечь к себе сердца. Вспомните, прошу вас, что я говорил вам об этом предмете в первой части моего сочинения. Занятия, которым я предавался в Отеле Шеврёз, были как нельзя более несовместны с отправлением треб, с поучительными лекциями в семинарии Сен-Маглуар и с прочими моими духовными обязанностями. Я, однако, обнаружил способность примирить одно с другим, а способность эта в глазах света оправдывает то, что ей удается примирить.
Кардинал, устав, как я полагаю, от постоянного страха, какой поддерживал в нем в Париже аббат Фуке 305, желавший сделаться ему необходимым, и к тому же еще упрямо веря, что способен командовать армией (он раз десять за свою жизнь толковал мне об этом, развивая вздорную мысль о различии между понятиями «командовать армией» и «армией руководить»), так вот, Кардинал в эту пору внезапно покинул Париж 306 и направился в Шампань, чтобы отбить у врагов захваченные ими Ретель и Шато-Порсьен, где виконт де Тюренн предполагал стать на зимние квартиры. Эрцгерцог, после упорной осады овладевший Музоном, придал виконту значительное войско, которое в соединении с отрядами, набранными из [309] войск, оставшихся верными принцам, образовали превосходную боевую армию. Кардинал выставил против нее армию не менее сильную, ибо к той, которой маршал Дю Плесси уже командовал в Шампани, он присоединил войска, приведенные королем из Гиени, и еще те, что Виллекье и Окенкур сохранили и даже умножили за лето. Я расскажу вам о ратных подвигах армий, но сначала опишу то, что происходило на поле брани в Парламенте немного времени спустя после отъезда Кардинала.
На совете у принцессы Пфальцской мы решили не давать Кардиналу передышки и напасть на него на другой же день после открытия Парламента. Первый президент, в глубине души весьма доброжелательствовавший принцу де Конде, объявил его сторонникам, что готов усердно служить ему во всем, чего можно добиться законным порядком, но, если они изберут путь заговора, он никогда не примет в нем участия. То же самое он объявил и президенту Виолю; Кардинал, — присовокупил он, — убедившись, что Парламент не может отказать, наконец, в правосудии двум принцам крови, которые его требуют и которым до сих пор не предъявлено никакого обвинения, без сомнения, уступит, если только ему не дадут повода вообразить, будто сторонники Принца затевают что-то вместе с фрондерами; но при малейшем подозрении, что с Фрондой поддерживаются тайные сношения, Кардинал скорее пойдет на любую крайность, нежели помыслит их освободить. Вот что Королева, Кардинал и их подручные твердили каждую минуту, вот что Первый президент и маршал де Грамон принимали за чистую монету и вот из-за чего принц де Конде мог бы до самой смерти Мазарини оставаться в оковах, если бы не здравый смысл и твердость духа принцессы Пфальцской. Надо ли вам говорить, что по этой причине еще более, нежели по всем тем причинам, о которых я говорил вам ранее, совершенно необходимо было скрыть нашу игру, ибо для нас имела особую важность, по крайней мере при поднятии занавеса, поддержка Первого президента. Надо признаться, что никогда еще комедия не была разыграна с таким блеском. Месьё убедил маршала де Грамона, что желает, чтобы принцы получили свободу, но только дарованную двором, ибо только двор может даровать ее им, не развязав междоусобицы, и еще потому, что Месьё стало известно: фрондеры в глубине души вовсе не стремятся освободить принцев. Друзья принца де Конде уверили Первого президента, что, поскольку мы хотим их обмануть и с их помощью под предлогом служения Принцу свергнуть Мазарини, они хотят, под предлогом свержения Мазарини, с нашей помощью освободить принца де Конде. Я старался вести себя так, чтобы по наружности оправдать все эти речи и подозрения. Дипломатия наша произвела именно то действие, на какое мы рассчитывали. Она воспламенила в Первом президенте и во всех его собратьях, питавших неприязнь к Фронде, желание служить принцу де Конде; она удержала Кардинала от решений для нас опасных, ибо дала ему повод надеяться, что каждая из двух партий будет уничтожена руками другой, и она так хорошо скрыла наши действия, что двор не обращал ни малейшего внимания на остережения, [310] которые стекались к нему со всех сторон. Придворная партия полагала, что ей известна вся подоплека игры. Первый президент, не удержавшись, делал иногда в Парламенте многозначительные намеки, полагая, что мы их не поймем, меж тем как смысл их был изъяснен нам еще накануне принцессой Пфальцской. Мы посмеивались над маршалом де Грамоном, который верил сам и уверял всех, что фрондеры скоро останутся в дураках. В связи с этим во множестве разыгрывались презабавные фарсы, без преувеличения, достойные пера Мольера. Возвратимся, однако, к Парламенту.
Наступил день Святого Мартина 307 1650 года; Первый президент и генеральный адвокат Талон увещевали Парламент сохранять спокойствие, дабы не играть на руку врагам государства. Советник Большой палаты Деланд-Пайен объявил, что накануне вечером в девять часов ему вручено было ходатайство принцессы де Конде. Бумагу огласили — в ней содержалось прошение о том, чтобы принцы привезены были в Лувр и оставались под охраной одного из свитских офицеров; чтобы послали за генеральным прокурором 308, дабы он предъявил им, если может, обвинение; в случае же если такового нет, принял меры к незамедлительному их освобождению. Забавно, что подать это прошение решено было двумя днями ранее Круасси, Виолем и мною у принцессы Пфальцской, а назавтра его тайком составили у Первого президента, который сказал Круасси и Виолю: «Вот что значит служить Его Высочеству принцу де Конде, соблюдая законы, как надлежит людям благомыслящим, а не бунтовщикам». На прошении Принцессы, согласно с парламентской процедурой, надписали: «К рассмотрению», передали его магистратам от короны и для обсуждения назначили день — среду на будущей неделе, то есть 7 декабря.
В этот день генеральный адвокат Талон, приглашенный объявить свое мнение о ходатайстве принцессы де Конде, доложил ассамблее палат, что накануне Королева, призвав к себе магистратов от короны, повелела им передать Парламенту, чтобы он ни под каким видом не занимался рассмотрением ходатайства Принцессы, ибо все, связанное с арестованием принцев, подлежит ведению одного лишь Короля. От имени генерального прокурора Талон предложил Парламенту послать Королеве депутацию, дабы передать ей ходатайство Принцессы и почтительнейше просить Ее Величество к нему снизойти.
Не успел Талон окончить свою речь, как старейшина Большой палаты Креспен огласил другое прошение — от мадемуазель де Лонгвиль, которым она ходатайствовала об освобождении отца своего и о том, чтобы ей позволено было остаться в Париже, дабы о сем хлопотать.
Едва закончилось чтение этой бумаги, как служители доложили, что у дверей дожидается капитан гвардии Принца, Де Рош, который просит Парламент оказать ему честь принять его, дабы он мог вручить ему письмо от трех принцев. Де Рошу дана была аудиенция. Он объявил, что письмо передал ему кавалерист из конвоя, сопровождавшего принца де Конде в Гавр. Оно было оглашено — принцы требовали в нем, чтобы их судили либо вернули им свободу 309. [311]
