Принцесса Пфальцская дала приверженцам принцев время увериться в обманчивости надежд, какими их обольщал двор, и настроила их умы на нужный лад — тогда я откровеннее прежнего поведал о своих намерениях Арно и Виолю, которые поспешили обрадовать принцессу этой доброй вестью. Свидание наше устроил Круасси, всегда искавший моего союза. Состоялось оно ночью у принцессы Пфальцской. Все обсудив, мы с герцогом де Бофором оба подписали договор (повторяю — мы оба), чтобы партия принцев убедилась в нашем с ним единомыслии и в том, что договор, подписанный им одним, не должно брать в расчет. Мы условились, что новый договор дан будет на сохранение Бланменилю, который, при всех его свойствах, нам известных, был в ту пору лицом довольно заметным, ибо одним из первых выступил в Парламенте против Кардинала. В настоящее время оригинал этого договора находится у Комартена 300 , который, будучи тому лет восемь или десять со мной в Жуаньи 301, обнаружил его забытым в ящике платяного шкафа. Забавно, что на совещании этом, по сговору с принцессой Пфальцской, я утаил от собеседников расположение Месьё, который был в этом деле главным козырем и по многим причинам должен был вступить в игру последним, а они в свою очередь, по сговору с принцессой, утаили от меня то, что им было о нем известно. Разница была лишь в том, что она хотела, чтобы я знал всю подоплеку, ибо видела, что я игры не испорчу, а от них она и в самом деле сколько могла скрывала карты по причине, которую я вам сейчас изложу. [306]

Месьё, самый нерешительный человек на свете, даже избрав наконец какую-нибудь цель, никак не мог решить, какими средствами ее домогаться. Порок этот — самый ядовитый источник ошибок, совершаемых человечеством. Месьё желал, чтобы принцы получили свободу, но иногда ему хотелось, чтобы освободил их двор. Желание, однако, было бессмысленно, ибо если бы двор и даровал им свободу, первой его заботой было бы отстранить Месьё от участия в этом предприятии или, во всяком случае, допустить его участвовать в нем только, когда все уже свершится, и для одного лишь вида. Месьё сам хорошо это понимал и сто раз говорил мне об этом. Но поскольку он был слабодушен, а люди такого склада неспособны до конца отличить то, чего они действительно хотят, от того, что им, может быть, захотелось бы, он время от времени поддавался на уговоры маршала де Грамона, который изо дня в день предоставлял Мазарини себя дурачить и раза два в неделю убеждал Месьё, будто двор действует совершенно чистосердечно, намереваясь дать свободу принцам. Вскоре я заметил, к чему приводят беседы Месьё с маршалом де Грамоном, но, полагая, что двумя-тремя словами всегда могу рассеять сделанное ими впечатление, не придавал им особого значения, тем более что Месьё, признавшийся мне, как смертельно он боится разглашения тайны, безусловно не мог выдать ее человеку, который был ему известен как самый отъявленный болтун. И, однако, я ошибся: Месьё, хотя и в самом деле не признался маршалу, что через фрондеров ведет переговоры с партией принцев, сделал едва ли не худшее, сообщив Грамону, что фрондеры ведут такие переговоры от собственного своего имени, — они, мол, хотели склонить Месьё к тому же, но он отказался, ибо намерен содействовать освобождению принцев только вкупе с двором, будучи уверен, что двор с охотою за это возьмется. Первый президент и маршал де Грамон, которые действовали заодно, не замедлили поделиться этой важной новостью с Виолем, Круасси и Арно, предостерегая их, чтобы те не вздумали доверяться фрондерам, главной силою которых мог быть конечно же только герцог Орлеанский. Вообразите, какие следствия повлекла бы за собой эта оплошность, если бы предосторожности, взятые мною и принцессой Пфальцской, не предотвратили беды. Пять или шесть дней подряд она вела хитроумнейшую игру, чтобы затемнить дело, которое горячность Виоля осветила более необходимого, а когда принцесса достигла цели и решила, что более нет нужды играть «comoedia in comoedia» 302, она с еще большим успехом, как вы увидите далее, обратила себе на пользу развязку пьесы.

Мы с принцессой Пфальцской решили, что мне должно объясниться с Месьё, чтобы во второй раз не случилось подобного недоразумения, которое способно расстроить самые обдуманные планы. Я говорил с ним без обиняков, я не скрывал досады. Он устыдился, он каялся. Правда, вначале он надеялся меня обмануть, уверив, будто ничего не говорил маршалу де Грамону, хотя, мол, и вправду полагал, что тому следовало бы намекнуть, будто он, Месьё, вовсе не так уж привержен фрондерам, как [307] убеждает себя Королева. Словом, я не мог вытянуть из него ничего, кроме этих жалких объяснений, которые убедили меня, что совершить этот ложный шаг его толкнул страх перед тем, как бы двор не освободил вдруг принцев без его участия. Когда я объяснил Месьё, какие следствия этот шаг может иметь для него самого и для всех нас, он поспешно предложил мне сделать все необходимое, чтобы поправить дело. Он написал мне из Лимура 303, куда часто ездил, помеченное задним числом письмо, в котором высмеивал, и даже весьма едко, попытки маршала де Грамона завести с ним переговоры. Насмешки его в согласии с наставлениями, данными мне принцессой Пфальцской, сопровождались такими подробностями, что становилось несомненным: переговоры с маршалом — чистейший вздор. Принцесса Пфальцская как бы в знак особого доверия показала упомянутое письмо Виолю, Арно и Круасси. Я сделал вид, будто этим раздосадован. Потом смягчился, поддержал насмешки Месьё, и с этой минуты до самого дня освобождения Принца маршала де Грамона и Первого президента морочили так, что, по совести, мне было их немного жаль. В эту пору мы натолкнулись еще на одно препятствие, так сказать, семейственное. Хранитель печати, который, как вы уже знаете, примкнул к нам, чтобы погубить Мазарини, чрезвычайно боялся освобождения принца де Конде, хотя в разговорах с нами в этом не признавался; но поскольку Лег согласился содействовать этому освобождению потому лишь, что не мог мне противиться, г-н де Шатонёф решил воспользоваться им, чтобы через г-жу де Шеврёз вынудить нас к проволочке. Я вскоре это заметил и рассеял тучу с помощью мадемуазель де Шеврёз, которая так пристыдила мать, колебаниями своими мешавшую ее замужеству, что герцогиня тотчас вновь приняла нашу сторону и даже оказала нам немалую помощь в отношении Месьё, чье слабодушие всегда имело несколько ступеней. От склонности было еще далеко до желания, от желания до решимости, от решимости до выбора средств, от выбора средств до применения их к делу. И что самое поразительное, — он способен был зачастую остановиться вдруг на полпути в разгар самого дела. Тут-то герцогиня де Шеврёз нам и помогла, и Лег, видя, что предприятие наше зашло слишком далеко, не стал нам мешать. Г-жа де Род, со своей стороны, исполняла нужную роль при хранителе печати, который, впрочем, не решался выступить открыто. Наконец Месьё подписал свой договор и то, как он это сделал, обрисует вам его нрав убедительней всех моих слов. Комартен с договором в одном кармане и письменным прибором в другом захватил герцога на пороге его кабинета, вложил ему в руки перо, и тот, по словам мадемуазель де Шеврёз, поставил свою подпись на бумаге с таким видом, словно подписывал договор с чертом, опасаясь, что его застигнет за этим делом его ангел-хранитель. В соглашении этом оговорен был брак принца де Конти с мадемуазель де Шеврёз, ибо, разумеется, в моем договоре о нем не могло быть и речи. Включено сюда было и обещание не препятствовать моему назначению кардиналом, но только в связи со статьей о предстоящем бракосочетании принца де Конти; особо [308] упомянуто было, что Месьё вырвал у меня согласие принять такое обещание от принца де Конде лишь тогда, когда меня убедили, что принц де Конти вступает на мирское поприще, и старший брат уже не может притязать на кардинальский сан для младшего. Принцы участвовали в этих переговорах так, словно находились на свободе. Мы им писали, они отвечали нам, и никогда еще связь Парижа с Лионом не была столь постоянной. Бар, их охранявший, был человек недалекий, но тут удалось обмануть даже прожженных хитрецов. Принц де Конде, выйдя из тюрьмы, рассказывал мне, каким способом ему доставляли письма. Я это запамятовал. Кажется, иногда ему передавали их в золотых монетах достоинством в сорок восемь ливров 304, которые были полыми внутри. Когда я сам оказался в тюрьме, мне эта уловка не пригодилась, ибо мне передавать деньги не разрешали.